Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 4

В то время на моих руках и заботе было большое сельскохозяйственное дело. Приближалась горячая пора всяких полевых работ: начинался покос полевых посевных трав, подходить стали по верхам кое-где и луговые травы; в полном разгаре была пахота под озимое и вывозка навоза; отцветала и готовилась наливать рожь: не за горами была уже и страда деревенская...

Занятый хозяйственными заботами, я совершенно забыл о том, что-подходят Петровки — пост апостольский.

Кончился многозаботливый хозяйственный день: получили на следующий день распоряжения по хозяйству все доверенные по разным отраслям сложного экономического строя. Приходит позже всех экономка и спрашивает:

— Что прикажете назавтра готовить — скоромное или постное?

— Почему постное?

— Да со завтрашнего дня начинаются Петровки.

— Ну, — говорю, — Маша, это не Великий пост. Все домашние будут есть скоромное — для одного меня не стоит готовить постное: буду есть со всеми.

Так и порешили.

Преисполненный хозяйственных забот и думушек, — а тут еще подошли разные срочные платежи, — я и думать совсем забыл не только о Петровках, но и обо всем міре вне моего хозяйства.

Поздно ночью, едва успев лоб перекрестить, я заснул как убитый и под самое утро увидел такой сон.

Еду я будто в Москве на извощике по Страстной площади, мимо святых ворот Страстного монастыря. Смотрю, около них в самом здании часовенка; в часовенку с улицы открыты двери, и в глубине ее полумрака теплится лампада и горят свечи. Никогда я в этой часовенке не бывал и даже не знал о ее существовании, а тут меня потянуло забежать в нее и помолиться. Я остановил извощика и бегом устремился в нее, и прямо к большому Распятию, что стояло в ней вправо от входа. Помолился я пред ним, положил три земных поклона, приложился. Смотрю: влево от Распятия и других икон, точно при входе прилавок, за прилавком полки с книгами и церковными свечами и стоит благообразная, пожилая монахиня.

— Матушка, — обратился я к ней, — нет ли у вас для продажи жития какого-нибудь святого?

— Как не быть, — отвечает, — есть.

И с этими словами монахиня достала с полки и подала мне довольно толстую книгу в розовой обложке, — как сейчас ее вижу, — и на обложке крупными черными буквами было написано:

«ЖИТИЕ иже во святых отца нашего МАКАРИЯ ЖЕЛТОВОДСКОГО»

Я беру книгу в руки, подаю за нее три рубля и спрашиваю:

— Довольно ли этого, матушка?

— Довольно, — отвечает старушка, — довольно, батюшка!

И с этими словами берет от меня книгу, чтобы ее завернуть, а я тем временем на задней стороне обложки вижу: «Цена 2 р. 50 к.»

Вот, подумалось, хоть и монашка, а взяла с меня полтинник лишку. Ну, думаю, пусть идет ей или на монастырь Христа ради.

— А что, — спрашиваю, пока она заворачивала книгу, — нет ли у вас, матушка, в продаже колбасы с чесноком?

Удивленно взглянула на меня старушка, но ответила спокойно:

— Есть и это, батюшка

— Так отрежьте ж, — говорю, — мне фунтик.

Из-под прилавка она достала колбасу, отрезала от нее кусок, свесила, завернула в бумагу, подает мне и говорит, пристально глядя мне в глаза:

— Я вам, батюшка, колбасу-то продала как проезжему, в пути сущему, а следовало бы вам попомнить, что ныне пост-то святой апостольский.

На этом я проснулся. Солнышко было уже довольно высоко: шел шестой час утра.

— Э-э, — подумалось мне, — вот оно что: в пути сущему послабление поста, по нужде, хотя и не возбраняется, ну а мне-то повелевается «попомнить, что ныне пост-то святой апостольский».

Я позвал Машу и велел готовить себе весь пост постное.

Но к чему явлена была мне во сне книга жития «иже во святых отца нашего Макария Желтоводского» и что это за святой, о котором я никогда ничего не слыхивал, того я никак уразуметь не мог. И тем не менее, и книга эта, и весь сон глубоко запали мне в памяти.

Прошел год, прошел другой и третий, — четыре года прошла с того сна. Сна своего я не забывал, посты стал держать исправно, но сколько ни допытывался у людей посвященных, ни от кого о Божьем угоднике Макарии Желтоводском узнать ничего не мог.

Помню, одни иерей в Белеве Тульской губернии на мой вопрос о нем ответил:

— Не наш ли эта Жабинский Макарий? его монастырь от Белева в двух верстах. Не он ли? не спутали ли вы?

И вправду не спутал ли я? может быть, и в самом деле Жабинский, а не Желтоводский? — звуковое-то сходство как будто и есть. Съездили с батюшкой в монастырь, поклонились надгробию преподобного (мощи его под спудом). Спрашиваю у гробового монаха:

— Есть у вас житие вашего угодника?

А сам думаю: вот сейчас увижу книгу в розовой обложке и на ней знакомые слова.

— Нет, — отвечает, — его жития у нас нет. Есть краткое о нем предание — оно изложено в книжке об основании нашего монастыря.

Принес тощенькую книжечку с не менее тощеньким содержанием. Нет, не то, совсем не то! И вовсе не Жабинский, а Желтоводский — не мог я этого спутать!

Наступил страшный 1904 год. Как гром с ясного неба ударила по России Японская война. В этот год, в августе, мне пришлось быть в Перми. Еду оттуда я в обратный путь и уже неподалеку от Нижнего вижу на левом берегу Волги за высокими стенами стоит и глядится, отражаясь в Волге, большой белокаменный монастырь. Спрашиваю у матроса:

— Чей это монастырь?

— Макарьевский.

— Какого Макария?

— Желтоводского.

Я едва ушам своим поверил: неужели тут ключ к четырехлетней загадке? В то время пароход наш начал причаливать к противоположному берегу и пристал к пристани. В толпе, снующей от парохода и к пароходу, я после второго свистка заметил монахиню-сборщицу; в руках у нее была тарелка, а на тарелке небольшая, вершка в три, иконочка — не Макария ли Желтоводского? Я быстро по сходням сбежал на пристань и прямо к монахине.

— Из какого вы монастыря, матушка?

— А что напротив, на том берегу, от преподобного Макария Унженского.

— Как — Унженского? — переспросил я разочарованно, — мне сказали — Желтоводского.

— Да это все тот же угодник Божий: он именуется и Унженским, и Желтоводским.

— Так это, — спросил я, волнуясь, — его икона у вас на тарелочке?

— Его, — ответила она мне, видимо удивляясь моему волнению.

— Матушка, — воскликнул я вне себя, бросая ей на тарелку серебряный рубль, — пожалуйте мне ее, Бога ради!

А иконе той, от силы, цена в монастыре полтинник.

— Как же я ее вам продам, батюшка? — меня ведь ею сама матушка игуменья на сбор благословила.

— Матушка, Христа ради, не откажите!

А тут третий свисток, и начали убирать сходни.

— Ну, — говорит, — видно так самому Преподобному угодно — берите.

Едва успел я вскочить на пароход со своей драгоценной ношей, как он зашумел колесами и стал отчаливать. А монахиня стоит у конторки, и в след мой меня крестит, и сама крестится. Надо ли сказывать верующей душе, что я чувствовал? Завеса над тайной как будто приоткрылась, но ключа к загадке я все-таки еще не получил.