Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 2

А мысль о монашестве все росла и зрела в моем сердце. Нетерпеливый мой характер едва мирился с препятствиями...

День и ночь я думал свою неотступную думу и наконец решился на тайный побег. Остановка была за паспортом, но план у меня уже созрел, оставалось только привести его в исполнение.

Как старожил и домовладелец, отец мой был хорошо знаком почти что со всеми именитыми гражданами нашего города: секретарь Градской думы, или, по тогдашнему, Магистрата, Яков Иванович, был моему отцу приятелем, и вот из этих-то добрых отношений я и замыслил извлечь выгоду для выполнения плана моего побега. Задуман он был хитро, и я до сих пор удивляюсь той ловкости и смелости, с какой я устроил свое бегство.

Выбрал я денек, когда отца дома не было, и пошел в Думу, и, хотя это был Царский, следовательно, неприсутственный день, я знал, что Яков Иванович, как добрый пример службиста, будет на своем посту, несмотря на праздник. Мало таких осталось теперь ретивых чиновников, да какие и остались, то терпят их на службе больше из милости... Яков Иванович, действительно, был в Думе и сидел на обычном своем месте, разбирая вновь поступившую почту. Я смело подошел к нему и попросил его написать и выдать мне паспорт.

— Что, али куда собираешься ехать? — поглядывая на меня поверх очков, спросил Яков Иванович...

— Да вот, нужно спешно ехать с восковыми свечами на ярмарку в село Карапшовку, Аткарского уезда.

— Э, Фединька, не вовремя ты пришел-то сегодня: ведь нынче табельный Царский день, а присутствия-то в эти дни не бывает... Впрочем, погоди, спрошу у писца, не отперт ли сундук, где хранятся бланки.

Сундук, на мое счастье, оказался отпертым.

— Ну, так возьми ж сам в сундуке один бланк, напиши его, занумеруй и приложи печать. А там снеси его к подпису к твоему дяде — он гласный, а нет — к градскому голове, Филиппу Александровичу: кто-нибудь из них тебе и подпишет.

Все это, за исключением подписи гласного или градского головы, я проделал, занумеровал свой паспорт; секретарь его подписал и печать приложил. Я поблагодарил доверчивого Якова Ивановича и отправился домой. Дело мое, стало быть, остановилось за главной подписью. Что теперь мне делать? — думал я: дяде мне сказать про паспорт нельзя — он родителю скажет, или брату, или матери, спросит, куда и зачем я еду, и тогда весь мой план будет разрушен... Постой! — вспомнил я: дома, в столе, есть старый папашин паспорт. Пришел домой, полез в стол, нашел паспорт, приложил его к оконному стеклу вместе с моим бланком и сперва карандашом, а затем и чернилами свел подпись городского головы, да так искусно, что сам городской голова прозакладывал бы свою голову, что это им подписано, и паспорт мой таким образом оказался в полном порядке.

Вечером, когда все улеглись, я из своего сундука достал две смены белья, несколько серебряных рублей и два десятирублевых золотых и в ту же ночь тайно бежал из города, никому не сказавшись и не простившись ни с кем из родных. Только мой друг и брат духовный, Феодор Андреевич Какирбашев, знал о моем побеге и даже провожал меня за город. Он уже был и сам раз в таких бегах и некоторое время прожил послушником в Площанской пустыни, пока его силой оттуда не вытребовали родители. На его сочувствие и скромность я мог вполне рассчитывать. С его кожаной сумочкой, с которой когда-то и он бегал, убежал и я.

Куда я шел, я и сам не знал... На другой день своего бегства я нагнал по дороге целое семейство паломников, вышедших раньше меня из нашего города. Шли они в Воронеж на поклонение св. мощам святителя Митрофана; с ними и я дошел до Воронежа. А дальше куда?.. Тут я вспомнил, что некогда у моего родителя в услужении был один молодой человек, родом из обедневших дворян, по фамилии Костенков. Про него я много слышал от моей покойной бабушки, которая мне рассказывала, что он был молодой человек необыкновенно расторопный и услужливый и, что называется, молодец на все руки; но одним он моей бабушке не нравился, и крепко не нравился: сквернослов он был ужасный, особенно когда бранил рабочих, но что всего более было бабушке не по сердцу — это то, что от него проходу не было женскому полу и матери горько обижались на него за своих дочерей. Сколько раз бранила его моя бабушка, сколько усовещивала, а он ей все твердил одно:

— Не бранись, бабушка! — вот уйду в монахи, тогда и за тебя буду Богу молиться.

— Э, пес, пес! Уж тебе ли быть монахом! — ворчала на него бабушка, — такому-то озорнику, шалаборнику, девушнику?!

— Ай, бабушка, бабушка! — со смехом отзывался на бабушкино ворчанье «озорник», — не такие еще, да и то попадали в рай, а в монастырь-то попасть легче... Тогда, бабушка, я за тебя буду молиться, а теперь так ты за меня молись, чтобы Бог помог мне исправиться.

Только долго не исправлялся «озорник», а бабушка все ворчала и гневалась, хотя, я уверен, втайне за него молилась... И вот настал день, пришел «озорник» к моей бабушке и, весело улыбаясь, объявил ей:

— Вот что, бабушка! пришел я к тебе благодарить за все твои выговоры и благие пожелания. Благослови меня теперь вместо матери идти в монастырь — час мой настал, и я желаю порешить с міром. Не забуду я никогда твоей брани и добрых советов и буду, пока жив, за тебя молиться, а ты молись за меня, окаянного грешника!

Надо ли говорить, как таким речам обрадовалась бабушка? Она благословила «озорника», обняла его своей старческой рукой, как мать родная...

— А деньги-то у тебя, озорника, на дорогу есть? — спросила бабушка.

— Ни копейки, бабушка, нет!

Она пошла его провожать за город и, сняв с себя крест, благословила его еще раз, надела свой крест ему на грудь и дала ему на дорогу пятьдесят копеек старыми пятаками. Поклонился «озорник» бабушке до земли уже не с улыбкой, а со слезами и направил свой путь к Троице-Сергиевой Лавре... Потом дошли до бабушки слухи, что Костенков поступил послушником к Преподобному Сергию, обратил своей даровитостью и ревностным послушанием на себя внимание лаврского начальства, лет через восемь после своего поступления в обитель был посвящен в иеромонахи и неоднократно сопутствовал митрополиту Филарету в его поездках в Петербург уж служить при Митрополите... Потом, как я слышал, он был строителем Давыдовской пустыни. Имя его в монашестве было Герасим.

Вот об этом-то Герасиме я и вспомнил и решил из Воронежа идти к нему в Троице-Сергиеву Лавру, а там, подумал я, видно будет, как Господь устроит мое желание...

Отправился я из Воронежа, конечно, пешком на Задонск. Тогда еще не были открыты мощи святителя Тихона. Из Задонска, помолясь Богу и отслужив панихиду в пещерке, я пошел на Москву и оттуда, уже не помню на какой день, во время вечерни пришел в Троице-Сергиеву Лавру. Войдя в ограду обители, я подошел к книжной лавочке и спросил монаха, как мне найти иеромонаха Герасима.