Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 2

— Ну, Федор Афанасьевич, теперь, брат, верю! Видишь, как Бог меня наказал!...

Кучер же его, потрясенный случившимся с его хозяином, вскоре умер. Все это так повлияло на Ульянова, что с той поры он стал говеть и причащаться Святых Таин Плоти и Крови Христовых и сделался истинным православным христианином.

Надо ли говорить, как это происшествие отозвалось в моем сердце?!

Вскоре обстоятельства семейной жизни заставили меня покинуть кров родительского дома: отцовские дела пошатнулись так, что мне пришлось искать опять службы по откупу. Слово блаженного старца Макария не шло мимо. По внешности все оставалось по-прежнему, только маменька становилась все грустнее и задумчивее.

Стояли непроданными оба наши дома; молола водяная мельница, арендованная у казны родителем, но капитал, вложенный в нее, таял не по дням, а по часам: водой ее прорывало по нескольку раз в год, вынуждая ее к продолжительному бездействию, а между тем аренда за нее в Палату государственных имуществ, была очень велика; рабочие стоили дорого, да и содержание семейства обходилось отцу более тысячи рублей в год.

Дома едва окупали свой расход. Родитель крепился и старался скрыть свое критическое положение, так что для меня оно долго оставалось тайной.

Однажды вечером, в отсутствие отца, сидели мы с матерью за чайным столом. Маменька разливала чай. Вдруг вошла в комнату работница, которая у нас жила несколько лет, и обратилась к матери с такими словами:

— Как же, Агафья Андреевна, — завтра нужно квас варить, а у нас муки-то нету?

Я заметил, что при этих словах матушка изменилась в лице, и, когда работница ушла, сказала мне:

— Федюк! поймай черную кошку и отнеси ее к тархану — он за нее даст копеек сорок: на это купи муки пуда три...

Меня эти слова как варом обожгли. Неужели же мы дошли до такой крайности? Надо продать кота, чтобы купить муки, когда у нас еще было два дома — один каменный, в котором мы жили, а другой деревянный, 7 окон в длину и 5 в ширину, с полной обстановкой, с чудной надворной постройкой... Однако положение было именно таково, и мне надобно было решиться поступить на должность, чтобы кормить родителей и сохранить хотя бы остатки состояния. Брат Федор хоть и служил, но ничего или почти ничего не подавал в родительский дом: человек он был нового покроя, — самому на себя едва хватало жалованья.

Я оставил дом родительский и поступил по откупным делам в Новочеркасск писцом в контору В. Н. Рукавишникова в І-й Донской округ. Вскоре я был переведен в Усть-Медведицкий округ, в станицу Раздорную, и был назначен подвальным с жалованьем в 200 рублей при готовой квартире, отоплении и освещении. Служба, по обстоятельствам того времени, была крайне выгодная, и я целиком все жалованье отсылал родителям. Повышения по службе шли за повышениями, — меня начальство очень любило, — и вскоре я уже был дистанционным с окладом жалованья, кроме наградных, в 800 рублей. И это все жалованье я отсылал домой родителям, что приводило в немалое изумление наших сограждан и сердило моего брата Федора, которого моя помощь унижала в глазах родителей и знакомых. Мне же делать это было отрадно, да и не трудно, тем более что в откупных делах наживались тогда все от мала до велика, кто только имел с ними соприкосновение по откупной службе. Это не было тайное хищение, а открытое пользование безгрешными доходами, которые так и текли сами собой в карманы служащих, начиная с низших и кончая высшими. Я пользовался доброхотными приношениями от сидельцев, которых защищал от неправильного и алчного суда, но часто, сообразуясь с их семейным положением, отдавал им обратно половину приносимой ими благодарности, за что и был всеми ими любим так, что они мне открывали все тайны сложного откупного дела.

Полна соблазна была эта широкая привольная откупная жизнь, особенно в мои молодые годы в среде вольного женского казачьего населения. Свобода его нравов, в отсутствие мужей, часто призываемых на службу, граничила с самым откровенным развратом. И где мне, пылкому юноше, да еще свободному в денежных средствах, было устоять и не попасть с головой в тенета всюду расставленного соблазна красоты благородных и любвеобильных дочерей тихого Дона! О мои монашеские стремления! О Оптина моя дорогая! Где тогда были вы?..

Новое горе свалилось на голову моих бедных родителей: едва стали они несколько поправляться в своих денежных делах, благодаря моей поддержке, как внезапно, в цвете лет, умер мой старший брат Феодор, и меня, пленника и раба страстей, вызвала родительская воля обратно на родину.

Дома я застал родителей в скорби великой по случаю смерти брата и меня ожидало новое искушение. Как я ни увлекался на Дону красавицами казачками, но в минуты отрезвления от увлечений я продолжал таить в моем сердце желание оставить мір и уйти в монастырь и только, случалось, плакивал над своими падениями. Дома мір, в лице моих родителей, в это время готовил мне непереходимую пропасть, которая должна была, казалось, навеки отделить желания мои от их осуществления. По приезде моем в дом родительский, скорбная мать стала меня умолять со слезами, чтобы я женился, что это одно — знать меня женатым и пристроенным — может ее успокоить и утешить в тяжелой перенесенной утрате. Твердо помнил я речи старцев, которыми они меня напутствовали из Оптиной, — я долго крепился, но тяжкие обстоятельства, безграничная любовь к матери, ее беспрестанные слезы и мольбы взяли верх над моими стремлениями, и я дал ей слово исполнить ее просьбу. Господь видел, что в этом решении моего желания не было, а была только одна жалость к слезному горю матери: я готов был и тело и душу свою отдать в жертву, только бы мне дано было утереть слезы родимой, вызвать на уста ее хотя бы тень радостной улыбки.

Нашли мне и невесту, дочь богатого купца нашего города, с хорошим приданым и средствами и богатой родней. Пошли переговоры, смотрины... Дело налаживалось как нельзя лучше... Но душа моя была скорбна и исполнена тяжкого уныния. Все меры употреблял я, чтобы утаить мою скорбь от зоркого взора родительницы и казаться веселым. До поры до времени мне это удавалось... но, Боже мой! до чего мне тяжело было на сердце!...

А дело свадьбы близилось между тем к концу: родителю удалось с хорошей выгодой продать свой каменный дом и выручить за него порядочный капиталец, предназначенный им для свадьбы; состоялось наконец в нашем доме решительное свидание с дядей невесты и священником, на котором должно было обсудить и решить все условия предстоящей свадьбы касательно приданого, капитала и проч. Мне нужно было угощать гостей, и по приказанию матери я вышел в другую комнату, чтобы вернуться оттуда к гостям с подносом и вином в бокалах и рюмках. Когда уже я шел к гостям с угощением, я приостановился на минуту за полуотворенной дверью и как стоял, с подносом на руках, опустился на колени в пламенной молитве от всего существа своего к Богу об избавлении меня от женитьбы и горько, горько заплакал... Это было мгновение... Я быстро оправился, отставил поднос, отер катившиеся слезы, взял опять бокалы с вином и вошел в гостиную. Слезы мои были замечены. Раздались восклицания: