Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 1

Неужели я такой грешник? Мне жутко стало.

Отец Егор внезапно очутился около меня.

— Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа! Как звать?

—... Сергий! — я чуть не забыл от неожиданности своего имени. Батюшка помазал мне крестообразно лоб. Я подал мои руки. Он сам перевернул их ладонями кверху. На ладонях сделал тот же знак креста и пошел дальше.

Масло потекло у меня по лбу. Мне стало неприятно: зачем он это делает? Ведь не всякому, подумалось мне, может нравиться запах лампадного масла и это ощущение на лице жирного, липкого. Никто этого не делает. Бьет на оригинальность, и притом еще весьма нечистоплотную. Скверно у меня стало на сердце... Посмотрел я на соседей, посмотрел на Антоныча: не замечу ли на чьем лице того же ощущения брезгливости? У всех на лицах было одно выражение — серьезного, сосредоточенного благоговения.

Мне до боли стало вдруг стыдно: или веруй по заповеди Христовой, как младенец, или не место тебе здесь, среди этих простых и чистых сердцем, верующих, не мудрствуя лукаво, своему Богом поставленному пастырю. Я почувствовал себя виноватым и перед своей совестью, и перед этими окружающими меня «младенцами». Не дух ли гордости, самомнения, не дух ли противления Богу, тайно в каждом из нас гнездящийся, открыл протестующе свое мрачное пребывание, лишь только знамение Креста Господня коснулось меня рукой благодатного пастыря? При этой мысли душа моя как-то просветлела... а уже среди все той же благоговейной тишины в храме опять стали звучать слова канона.

«Предстательницу Тя живота вем и Хранительницу тверду, Дево, и напастей решащу молвы, и налоги бесов отгоняющу: и молюся всегда от тли страстей моих избавити мя...»

Остальную часть канона до самого конца я простоял без лукавого мудрствования.

Батюшка еще три раза прерывал чтение канона, обходя молящихся с лампадами от Спасителя, Николая Чудотворца и с Евангелием, которым он благословлял каждого с какою-то особой проникновенностью, давая его целовать и затем возлагая его на голову богомольца. Жутко стало мне, когда, благословив Евангелием каждого в отдельности, он взошел на амвон и крестообразно, широким крестом осенил им всю церковь; точно словом Божиим он изгонял из храма всю нечисть наших душевных помышлений, а может быть, — кто это знать может, — и видимых его духовному взору врагов нашего спасения. Скрытое от нас для нашего земного испытания, для испытания нашей веры, не может не быть открыто подвижникам веры, прошедшим всякие искусы и победившим. При последней трубе обетований наших будет ли мір глумиться над тем, чего теперь не видит, не понимает и отвергает?!

Благословив по окончании чтения канона молящихся крестом, как и с Евангелием, подходя к каждому богомольцу, отец Егор прочитал молитвы на освящение воды, снес аналой на солею, вынес из алтаря копие, употребляемое при проскомидии, и небольшую луженую кастрюлечку, взял их в обе руки и сам стал перед аналоем. Народ столпился перед ним. У каждого в руке была какая-нибудь посуда, наполненная водой. Степенно, без толкотни и давки, богомольцы подходили к батюшке и подавали ему свою посудинку. Батюшка брал ее, выливал воду в свою кастрюлечку, погружал в нее копие, делая им в воде троекратно крестное знамение.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! На что берешь воду?

При этих словах батюшка выливал освященную воду через леечку обратно в поданную посуду.

— Девочка моя вот уже третий годок от Покрова с печки не поднимается. Как захворала, все лежит да лежит: вся ужо иссохла, бедная. Помолитесь, батюшка!

— Как звать твою девочку? Каких лет?

— Пятнадцати годочков, батюшка! с Великого поста шестнадцатый пошел. Зовут Парасковьей.

— Параскевой! Помолюсь — Бог поможет: у Бога милости много.

— Я уж ее, батюшка, и по докторам возила, и в больницу клала — все нет помоги! Хужеет девочке.

— Бог даст, твоя девочка скоро выздоровеет. Каяться надо: грех небось есть на твоей душе, в котором не повинилась? Господь иногда в детях за нераскаянный грех родительский взыскивает.

— Всем грешна, окаянная! Благословите, батюшка, у вас поисповедоваться!

— Бог благословит! Останься, пока народ схлынет!

Какая-то молодая бабенка сует батюшке в руку целую четвертную бутыль.

— На что берешь воду? Куда столько?

— Батюшка! Я — дальняя. Себе беру, да соседи просили. Твоя водица-то скольким от болезней помогает. Беспременно наказывали и на ихнюю долю воды твоей хоть по чуточки принести.

— Во Имя Отца и Сына и Святаго Духа! Что ты воду моей зовешь? Не моя она, а святая, Самим Богом через меня, грешного священника, освященная. Господь через нее по вере помогает людям в болезнях.

— Простите, батюшка!

— Бог простит!

— Батюшка! муж со мной больно плохо живет!... — Батюшка! сын ушел, пятый годок не шлет весточки!... — Батюшка! благословите мне лавку открыть!... Батюшка...

И на все запросы, на всякий крик сердечного, давно наболевшего горя у отца Егора находилось слово привета, утешения, совета. В каждом его слове, в каждом совете его чувствовалось такое знание человеческого сердца, такое проникновение в самую глубь народного быта, душевной жизни народа, что ни один подходивший, иногда приступавший к нему с глазами, красными от невысохших слез, не уходил от него с лицом непросветленным. Чувствовалось, что каждый получал свое утешение и именно то, которого жаждала и без отца Егора не находила его скорбная, измученная душа. Говорят, отец Амвросий обладал именно этим свыше ниспосланным даром.

Около часу простоял я в своем уголке, с невыразимым волнением наблюдая эту удивительную, никогда не виданную картину. Холод в церкви пронизал меня наконец сквозь теплый полушубок, а волна ищущих совета и утешения не только не отливала, а еще, казалось, все возрастала: уходил один, на его место приходило двое, трое. Двери храма отворялись поминутно, и холодный ветер с надворья врывался беспрепятственно, леденя внутренность и без того холодной церкви. Я чувствовал, что мерзну, а батюшка, казалось, не чувствовал ни мороза, ни усталости — все тот же бодрый и участливый его голос раздавался по церкви. Что за удивительная сила духа! И этот-то человек «уж больно квел был — кровью кашлял!»

Антоныч, уже успевший добраться до батюшки, с двумя бутылочками святой воды (одну прихватил, добрый старичок, для меня), побежал своей торопливой, семенящей походкой в «странную» хлопотать мне о самоварчике. Я хотел дождаться выхода отца Егора из церкви, чтобы просить его принять меня отдельно от других богомольцев, но и меня мороз выгнал вслед за Антонычем греться в «странную». Народу еще много оставалось в церкви; были и желающие исповедоваться. Отцу Егору труда оставалось еще по крайней мере часа на три.