Сергей Нилус - Собрание сочинений - Том 1

Тут поезд наш подошел к платформе петербургского вокзала, и мы почти со слезами обнялись и простились.

С тех пор я уже более не встречал отца казначея 1 1 Нет, я встретил его, но уже по ту сторону жизни. Это было так: в самый разгар бунтов 1905 года я жил в Оптиной Пустыни на монастырской гостинице. В утреннее и вечернее молитвенное мое правильце входит прочитывать помянник живых и усопших, так или иначе оставивших в моем сердце по себе память. Почему-то имя иеромонаха Амвросия в помянник мой записано не было. И вот, став в первый вечер по приезде в Оптину на правило, я неожиданно вспомнил о том, что в числе поминаемых мною усопших нет Лютиковского Амвросия (я уже слышал, что он умер). Хотел после правила вписать его имя — забыл. На следующий вечер повторилось то же самое. На третий я уже не забыл записать это дорогое имя в поминанье и с того часа стал о нем каждый вечер молиться... Прошло месяца два со дня временного моего водворения в Оптиной. Ко мне зашел по делу помощник ризничего, брат Евфимий. Из беседы с ним выяснилось, что он читал этот мой очерк и лично знал о. Амвросия Лютиковского. — А знаете ли? — спросил меня брат Евфимий. — Ведь о. Амвросий-то у нас в Оптиной умер. — Когда же? Он мне назвал год и месяц его смерти. — И умер-то он как раз в этом же номере, где вы теперь живете, и на той самой постели, на которой вы спите. Так с того света потребовал от меня благодарной и молитвенной памяти мой первый проводник к о. Иоанну Крондштадтскому. .

Да будет благословенна наша встреча!

День моего приезда в Петербург, пятница, был вместе и приемным днем министра. От двенадцати часов дня до часа приема, то есть до четырех часов, у меня было времени ровно столько, сколько нужно для того, чтобы найти себе помещение в гостинице, умыться, привести себя в надлежащий порядок и быть готовым ехать по делу. К великому моему ужасу, чем ближе подходил час приема, тем все хуже и хуже становился мой голос.

Хрипота, только отчасти заметная при разговоре с отцом Амвросием, становилась прямо неприличной: голос мой с каждой минутой падал. Легкий озноб начал предательски пробегать по моей спине, голова стала дурна, — чувствовалось недомоганье, неуклонно все усиливавшееся. К четырем часам я уже себя чувствовал настолько скверно, что с великим трудом, еле перемогаясь, сел на извозчика и поехал в министерство. В пять часов министр, обходя просителей, подошел ко мне, и я с ним говорил таким зловещим полушепотом, что пришлось извиниться, прежде чем начать докладывать свое дело.

Домой я вернулся уже совсем больной, с потрясающим ознобом и жаром, от которого голова, казалось, кололась надвое. По самой заурядной человеческой логике, надо было лечь в таком состоянии в постель и послать за доктором, что, вероятно, я бы и сделал, но какая-то сила выше недуга, выше всякой логики, в лютый мороз увлекла меня в тот же вечер в Кронштадт.

Не успел я переодеться, захватить и рассовать по карманам несколько носовых платков, как уже мчался на Балтийский вокзал, в легоньком городском пальто, в котором один только меховой воротник и напоминал о февральских морозах. Я сознавал, что поступаю неразумно, может быть даже гублю себя, и тем не менее пригрози мне в то время кто-нибудь смертью за мое неразумие, я бы, кажется, пошел и на самую смерть.

В вагоне ораниенбаумского поезда, сидя у раскаленной чуть не докрасна печки, я дрожал в своем пальто с поднятым воротником, точно на лютом морозе, на сквозном ветру; но уверенность, откуда-то взявшаяся, что со мной не приключится ничего дурного, что я, вопреки кажущемуся безумию моего путешествия, буду здоров, не покидала меня ни на минуту.

Однако мне становилось все хуже и хуже.

Кое-как, скорее при помощи мимики, чем слов, нанял я на ораниенбаумском вокзале кибитку в одну лошадь и, как был в легком пальто, пустился в двенадцативерстный путь, в восемнадцатиградусный мороз, по открытому всем ветрам ледяному взморью в Кронштадт, мигавший вдали в ночной темноте ярким электрическим светом своего маяка. Везти я себя велел в Дом Трудолюбия.

Пустынны были улицы Кронштадта, когда по их ухабам колотилось мое больное, бедное тело; но чем ближе я подъезжал к Андреевскому собору, тем оживленнее становился город, а уже у самого собора меня встретила людская волна не в одну тысячу человек, молчаливо и торжественно разливавшаяся по всем смежным собору улицам и переулкам.

— От исповеди, от батюшки все идут! — проговорил мой возница, снимая шапку и истово троекратно крестясь на открытые двери храма.

В Доме Трудолюбия мне пришлось подняться на четвертый этаж в квартиру рекомендованного мне отцом Амвросием псаломщика. Взошел я да лестницу через силу, постучался в дверь; отворила мне, как оказалось, сама жена псаломщика.

— Что вам угодно?

— Нельзя ли нумерок?

— Все нумера заняты говельщиками!

— Как же быть мне? Я дальний, да еще больной; город мне незнакомый, время позднее — куда я теперь денусь? — чуть слышно прошептал я.

— Погодите, впрочем, — вот придет сейчас муж, с ним поговорите. Войдите, пожалуйста!

Пришел через несколько времени и сам псаломщик. Я едва мог ему объяснить, зачем приехал.

— Эх, да как это вы неудачно к нам приехали: нумера-то у нас все до единого позаняты, и сами-то вы еле на ногах держитесь, да и батюшка-то наш что-то тоже расхворался — нарыв у него на руке, вся рука опухла, знобит его, едва служил... Как же вам говорить-то с батюшкой, если бы вам и удалось, паче чаяния, его увидеть? Я еле вас слышу и понимаю, а батюшка и подавно не разберет — он ведь тугонек на ухо.

— Что хотите со мной делайте — от вас мне в таком состоянии ехать некуда!

На мое счастье, с тем поездом, с каким я приехал, должен был приехать какой-то важный «генерал» из штатских, заказавший себе заблаговременно нумер, но почему-то не приехал.

Добрый псаломщик сжалился надо мной и отвел мне приготовленную для «генерала» комнату с надписью на дверях: «Для почетных посетителей», велел мне подать самовар и чаю и, пожелав здоровья, оставил меня одного.

Я попросил женщину, принесшую мне самовар, разбудить меня к заутрени не позже трех часов утра, заперся на ключ и стал молиться.

Откуда снизошло на меня это молитвенное настроение? Беспомощность ли моего больного одиночества в чужом городе, в незнакомой среде? Боязнь ли темного грядущего, исполненного зловещих предзнаменований? Вернее, — Бог послал мне эти молитвенные минуты. Казалось, вся долго, долго скрываемая и сдерживаемая сила покаяния вырвалась наружу и пролилась в бессвязных словах горячей, прямо жгучей молитвы, в потоке невыплаканных, накопившихся, накипевших слез старого, наболевшего, неизжитого горя. Каялся я, исповедовался, чудилось мне, Самому Вездесущему, невидимо, но как бы осязаемо предстоящему в уединении еле освещенной просторной комнаты.