Николай Месяцев - Горизонты и лабиринты моей жизни

Наша семья приехала в Вольск, на «Ассерин», в 1918 году из подмосковного Подольска, где мама работала на заводе швейных машин Зингера, а папа на цементном заводе. Жили в деревне Студенцы, в семи километрах от города. Семья была большая, только детей семь человек: Борис — 1902 г., Георгий — 1905 г., двойняшки Николай и Лидия — 1907 г., Александр — 1911 г., Алексей — 1913 г., Евгения — 1915 г. Жили бедно. В голодный 1918 год Николай и Лидия скончались. Голодуха принудила родителей двинуться на хлеба в Нижнее Поволжье. Приехали. Немного подкормились, а в 1920 году голодная смерть пришла и на Волгу — косила людей нещадно. Брат Алексей рассказывал мне о том страшном годе. Отец, дабы уберечь всех детей от смерти (Борис еще раньше ушел добровольцем в Красную армию), решил двоих сыновей — Алексея и Александра — отвести в созданный в городе приют; на заводе говорили, что там дети могут выжить. Пришли в приют, вспоминал брат, посмотрели на ходячие смерти — на таких же, как мы, ребят, — и отец сказал, что лучше помирать дома, чем здесь, в приюте.

В тот 1920 год я, появившийся на свет, выжил благодаря маме. А чуть позже появились на заводе «нансеновские» обеды [4] Фритьоф Нансен (1861–1930), норвежский исследователь Арктики. В 1920—21 гг. — верховный комиссар Лиги Наций по делам военнопленных, один из организаторов в 1921 г. помощи голодающим Поволжья. . Они-то и не дали заводским рабочим и их детям погибнуть. В 1923 году родилась моя сестра Лидия.

Пережили страшные времена, и жизнь на заводе стала из года в год улучшаться. Появлялись ростки того нового, что несла с собой советская власть.

Помню, с какой завистью я смотрел на старших ребят, ставших пионерами. Их матери на лавочках под нашими окнами и под началом моей мамы шили им пионерскую форму. Швейных машинок не хватало, шили на руках и пели песни, задушевно, о волжском раздолье. Здесь, на зеленой лужайке, после тяжелой работы собирались мужчины: кто играл в карты, в домино, а кто просто лежал, широко раскинув натруженное за день тело. Так тоже было.

Чувство рабочей спайки ощущалось во многом. Никогда не забуду маевок. Собирались за заводским поселком на большой поляне у подножия лесистых гор. Каждая семья в узелке приносила снедь, кто что мог — жареную рыбу, пироги, тушеное мясо… Прихватывали с собой купленную вскладчину водку и, конечно, целые ведра знаменитого жигулевского пива, что варилось в Вольске. В рабочем поселке иногда вспыхивали ссоры, драк я не видел. Все было ладно, по-доброму. В наших местах к началу мая Волга разливалась широко, и на нее, несущую свои быстрые воды вниз, в далекие края, можно было смотреть и смотреть — до бесконечности. Сидели на ее крутых берегах цементники со своими чадами и впитывали в души свои ее раздолье, предания о вольности своих пращуров, их силе и мудрости. Конечно, не было тогда в моей детской головенке таких мыслей и слов. Но если бы в сердце не было заложено нечто от тех времен, то и не вспоминалось бы сейчас, как вспоминается.

Мне нравилось слушать заводские гудки, особенно с левобережья Волги. Сидишь, а через волжскую ширь доносится до тебя сначала гудок с родного завода, что ближе, затем к нему присоединяется голос с завода «Красный Октябрь». И несется их гуд по Волге — вверх и вниз — уходит в заволжские степи, поднимается по горам Правобережья. Гудит, то сзывая рабочих в свои цеха, сбивая их в коллективы, то отпуская на отдых.

Надо сказать, что дух коллективизма, доверия друг к другу царил не только во время праздников — Первомая, Пасхи, годовщины Октября, Рождества Христова, но и в будни. В казарме, где жили десятки семей, все было открыто, без замков и запоров — ухищрений на дверях квартир, которые придумываются сегодня. Забывается, что в русском народе всегда были открытость, доверие. Замки не вешали ни на души, ни на имущество. Так было в народе. Толстосумы вели себя по-иному, но их было мало, не они создавали народный обычай доверия друг к другу.

Напротив завода, в Заволжье, находились немецкие колонии — поселения, входившие в состав Республики немцев Поволжья. Помню как каждый год, по осени, подплывали к заводу с левого берега груженые лодки, сходили с них люди в одежде из грубой, шерстяной ткани, в заправленных в гетры брюках, в ботинках на толстой подошве, ходили по казармам, доставали из карманов замасленные записные книжки, химические карандаши и начинали справлять торг. Они знали, что рабочие небогаты, многосемейны и не в состоянии расплатиться сразу за все, что им надо на год до следующего урожая, дабы прожить. По договоренности, они ссыпали в лари, стоявшие в коридорах казарм, около комнат каждой семьи, крупчатую саратовскую, пеклеванную и ржаную муку, набивали картошкой, капустой, арбузами, огурцами и прочей снедью погреба и сараи. Записывали, что сколько стоит в свои «долговые» книжки. А потом ежемесячно, во время получки приезжали, и рабочие постепенно расплачивались. Я уже кое-что соображал и помню, что долги нашей семьи переносились немцами из года в год. Так тоже было.

Было и то, что я дважды тонул. Плавать, как и все ребятишки на Волге, я начал рано — лет пяти. Однажды мои братья Александр и Алексей взяли меня с собой за Волгу, на острова, покупаться и поесть стерляжьей ухи. Долго ли коротко ли, преодолев на лодках под веслами двухкилометровую ширину Волги, мы прибыли к месту, разбрелись. Ушел от братьев и других старших ребят и я. Пошел купаться. Шел-шел, забираясь в глубину, и провалился в омут…

Читатель, наверное, заметил, что я все время пишу — Волга, и ни разу — река, речка; в низовьях Волги ее не называют рекой, речкой, а всегда Волгой и только Волгой! В этой традиции и любовь, и привязанность к ней, красавице, и дань уважения как к матушке-кормилице, и надежда на то, что смерть не унесет тебя в безвестность, а ты будешь жить в ее, Волги, памяти, пока она течет по Руси.

…Так вот, попал я в омут и меня закрутило в нем. Силенок справиться с течением хватает лишь на то, чтобы высовывать из воды руки. На счастье, увидел мои появляющиеся на поверхности руки бывший недалеко наш заводской парнишка, немец, бросился в воду и вытащил меня. Дома обо всем случившемся, конечно, ни гу-гу.

Тонул я на Волге и второй раз. К концу весны с верховьев Камы и Волги приходили плоты, а с ними вместе шли косяки всяческой рыбы. Для удачной рыбалки времени лучше не придумать: за час-другой можно наловить рыбы на всю семью. Как-то поутру, когда солнце только начало пригревать, собралась нас ватага ребятишек и пошли на только что пришедший плот рыбачить. Перебрались с берега на плот и разбрелись по нему в поисках приглянувшегося места.

Пошел и я. Солнце еще не обсушило после ночи лежавшие сверху бревна. Они были скользкие. Я шел-шел и провалился между ними. Меня подхватило быстрое течение и потащило вдоль плота. Я видел солнечный свет, пробивающийся между бревен, пытался протиснуться между ними, но голова не пролезала. Воздуха уже не хватало. На мое счастье, голова попала между двух разошедшихся бревен. Я закричал, прибежали плотогоны, раздвинули баграми бревна и вытащили меня из воды. А на прощание надавали мне веревками по одному месту так, что я и поныне помню. Помню и то, что плотогоны пожаловались моим отцу и матери, а они по сговору с другими родителями запретили без старших ходить на плоты. Тонул два раза, но боязни воды у меня никогда не было.