Ниал Фергюсон - Дом Ротшильдов. Пророки денег, 1798–1848

Джеймс, Лайонел и даже Ханна — она поспешила в Париж, чтобы присутствовать при родах дочери, — как загипнотизированные следили за ежечасными колебаниями рынка, тщетно ожидая, когда кризис «пройдет» [91] Ханна (Париж) — Натану (Лондон), 24 августа 1830 г.: «Ты должен смотреть на это хладнокровно, милый Ротшильд. Все пройдет. Соломону и Джеймсу, как ты без труда догадываешься, не нравится падение, но они очень хладнокровны и не напуганы. Наше внимание настолько поглощено ценными бумагами, что ни о чем другом я не могу и думать». . Более того, Джеймс снова начал скупать ренту в надежде стабилизировать рынок: к ноябрю 1830 г. он купил их на общую сумму в 30 млн франков (номинал). И все же рента падала. «У нас, — сетовал он, — на шее висит слишком много рентных бумаг; мы не в состоянии конкурировать со спекулянтами на одном уровне». Через пять месяцев Лайонел признался отцу: «Все время нас так вводили в заблуждение обилие денег, дефицит ценных бумаг и миролюбивые заверения короля, что мы никак не могли решиться продавать». Ансельм в письме из Берлина призывал к окончательной ликвидации ренты, прежде чем она еще просядет. После долгих отказов — «я не могу смириться с потерей 40 процентов» — в марте 1831 г. Джеймс в конце концов вынужден был продавать ренту по низшей цене на рынке. «К сожалению, — сообщал он Натану, вторя Аппоньи, — мое состояние растаяло, потому что я реализовал [то есть продавал]. Он уверял, что настолько „истощил“ свой капитал, „что мне не хочется даже смотреть на баланс“».

8.2. Цена трех- и четырехпроцентных рентных бумаг, май 1830 — май 1831 гг.

Более того, крах французской ренты повлиял на другие ценные бумаги. На немецкой карикатуре 1831 г. изображены четверо Ротшильдов («жителей захолустья», названных в честь воображаемого немецкого городка Крэвинкель), которые тщетно пытаются удержать падающие облигации «на лету» с помощью мехов (см. ил. 8.3). Невозможно точно определить размер потерь, понесенный в то время Парижским домом, поскольку отчеты того времени не сохранились; но для Лондонского дома общие убытки в 1830 г. составили более 56 тысяч ф. ст., 5 % всего капитала дома, и можно смело предположить, что на другой стороне Ла-Манша убытки были еще больше. Сравнимые потери обанкротили Лаффита, чей банк рухнул одновременно со взлетом его политической карьеры.

Джеймсу также пришлось пережить немало неприятностей. В ноябре 1830 г. он вынужден был приостановить выплаты по облигациям дореволюционного государственного займа. Он не мог отрицать, что «этот проклятый Уврар» занял на бирже его место главенствующей фигуры: «Последние полгода этого человека преследует удача, и потому весь мир поступает так же, как и он… Какой бы шаг он ни делал, вся фондовая биржа следует его примеру». Когда Джеймс в марте 1831 г. захотел принять участие в новом государственном займе, еще один старый конкурент ответил ему прямо и откровенно: «Уже несколько месяцев, — сообщил ему Оттингер, — ваше учреждение больше не производит то же положительное впечатление [как в прошлом] на общественное мнение» [92] По словам Лайонела, Оттингер выразился буквально так: «Доверие к нам уже не настолько высоко, и за последние полгода мы сильно упали в глазах общественного мнения; мы не найдем стольких последователей, если пожелаем разместить займы». . Джеймс счел своим долгом поговорить с другими банкирами «в жестком тоне и „показать клыки“; они должны усвоить, что с нами нельзя обращаться бесцеремонно». Но прошло еще некоторое время, прежде чем ему удалось восстановить доверие к себе во французском финансовом мире. Более того, Лайонел начал замечать в своем дяде признаки растерянности. «Дядю Джеймса настолько потрясла революция, — признавался он в письме отцу, — что, уверяю тебя, он уже не тот, что прежде… если он видит, что все выглядит хорошо, он говорит, что мы должны вернуться к старым ценам, а если все наоборот и р[ентные бумаги] падают, он немедленно пугается и продает их по самой низкой цене».

83. Неизвестный автор. Жители захолустья пытаются удержать бумаги в воздухе (1830–1831)

Сам Джеймс в 1831 г. все больше делался фаталистом. «Теперь можно ожидать долгие годы беспорядков здесь, во Франции, — мрачно предрекал он в июльском письме к Натану, — и, как ни прискорбно, боюсь, здесь мы потеряем свое состояние, и нет надежды предотвратить это, потому что люди никогда не знают, чего они хотят». «Уже некоторое время я очень болен, — писал он через месяц, прося Ансельма, сына Соломона, вернуться в Париж и помочь ему. — Каждый день у нас новая паника, и каждый день по нас бьют новые сюрпризы. За хорошей новостью следует падение, а плохая новость приносит за собой подъем. Ночью ложишься спать, и вдруг просыпаешься от ужасного грохота барабанов на улице. „Пожалуйста, прячьте все ценности без отлагательств“. <���…> Уверяю тебя… у меня дрожат руки, ибо происходящее отражается на мне очень плохо. Стоит мне что-то купить, как цены падают. Как только я продаю, цены взлетают вверх. Это совершенно отвратительно».

В октябре он чувствовал себя «полусумасшедшим», «нервным» и одиноким: «Мир спекулирует против меня, а я спекулирую против всего мира». И только к началу 1832 г. к Джеймсу начала возвращаться прежняя уверенность. Любопытно, но он, похоже, радовался тому, что благополучно пережил эпидемию холеры, и был приятно удивлен, когда смерть Перье вызвала лишь небольшое падение на рынке. Только летом, убедившись, что обстановка стабилизировалась, он согласился уехать в свой загородный дом в Булони, где слег в состоянии полного истощения.

Главную роль в том, что Джеймс все же пережил финансовый кризис, сыграли другие дома Ротшильдов, которые выручили его из беды. Здесь, не впервые, многонациональный характер банка оказался бесценным источником силы. Едва услышав о том, что происходит в Париже, Натан поспешил купить и занять большое количество серебра и золота в Английском банке — только золота он купил на 779 тысяч ф. ст. — и немедленно переслать его брату. Вот что имел в виду Джеймс, когда неоднократно восхвалял «порядочность» Натана: благодаря поступку брата он и дальше мог производить выплаты французскому казначейству по условиям договора о займе, заключенного ранее в том же году. Тем самым он демонстрировал свою финансовую мощь. Как с гордостью писала мужу Ханна, «твои усилия по присылке стольких денег доставляют огромную радость… Ты, милый Ротшильд, повел себя просто замечательно, и все тобой очень довольны». Одна из причин, по которой Натан сумел выручить брата, заключалась в том, что, как позже написали в «Таймс», ему удалось продать значительную часть собственных четырехпроцентных рентных бумаг до начала революции [93] «Таймс», 4 августа 1836 г.: «Тот контракт был более вредоносным по своим пропорциям для подписчиков, чем для него, так как большая часть была распределена среди них, что в свое время послужило поводом для серьезных упреков в его адрес: в конце концов, он бросил своих друзей в очень трудном положении. Но на все обвинения он отвечал, что всегда был сторонником либерализма в отношениях с подписчиками при распределении пакетов… и что последовавшая революция, из-за которой операция оказалась столь невыгодной, была событием, которое он никак не мог предсказать». . Лондонский дом еще раз поддержал Париж в марте 1831 г., когда Джеймс пытался принять участие в новом французском займе: возможность доступа на лондонский рынок оставалась крупным козырем Джеймса в Париже. Судя по всему, Неаполитанский дом тоже помог ему, прислав серебро; судя по сохранившимся отчетам, революция не повлияла на полугодовую прибыль. Косвенно в его пользу сработало и то обстоятельство, что Франкфуртский и Венский дома сохранили прочные позиции.