Леонид Млечин - До и после смерти Сталина

А из дома часто писали горестные письма. В годы войны, судя по запискам наркома внутренних дел Берии в политбюро, голодали в Свердловской области, в Чувашии, Татарии, Узбекистане, Казахстане, Кабардинской и Бурят-Монгольской автономных республиках… Люди собирали на полях проросшее зерно, употребление которого приводило к смерти. В селах Кировской области ели древесную кору.

В апреле 1943 года бериевский заместитель комиссар госбезопасности 2-го ранга Богдан Кобулов докладывал в ЦК и Совнарком о ситуации в Вологодской области:

«Централизованные фонды муки сокращены, в результате чего значительное количество связанных с сельским хозяйством семейств красноармейцев, в том числе и сорок тысяч детей, сняты со снабжения хлебом… В ряде районов Вологодской области имеют место многочисленные факты употребления в пищу суррогатов (мякины, клеверных верхушек, соломы, мха) и трупов павших животных».

Крамольные письма до адресата не доходили. В распоряжении цензора были ножницы, клей и два конверта. На одном — написано «Для изъятия текста», на другом — «Для оперативного использования».

Конечно, цензор сам жил в страхе, потому что и его проверяли. Приходя на работу, он получал штамп «Проверено военной цензурой» с личным номером, что позволяло чекистам в случае необходимости установить, кто пропустил то или иное письмо. Время от времени чекисты подбрасывали письмо с антисоветскими высказываниями. Если цензор его пропускал, следовала жестокая кара, поэтому и работали с особым рвением. Но главным было другое.

«Вспоминая те дни, а много позже читая документы в архиве КГБ, — писала литературовед Ирма Кудрова, — я отметила примечательную особенность сотрудников этого ведомства. В этих людях «органы» целеустремленно воспитывают подозрительность. Им внушили и уверенность: враги власти — повсюду, каждый может им оказаться. И, глядя сквозь сильнейшее увеличительное стекло, сотрудник раздувает каждый росток «бунтарства», с которым сталкивается. Любой протест, любое несогласие с существующим порядком — опасное преступление.

Психика и психология чекиста заслуживают профессионального изучения, пути их умозаключений явственно расходятся с нормой, теперь я убеждена в этом. Чекист — всего лишь исправный винтик машины, сознательно запрограммированной на изъятие из общества людей, смеющих быть независимыми».

И нигде не найти спасения! Даже солдатам на фронте, защищавшим Отчизну, никто не гарантировал спасения от преследования. Александр Исаевич Солженицын, боевой офицер-артиллерист, командир батареи, орденоносец, был арестован в феврале 1945 года (когда война уже заканчивалась!) за переписку с другом.

На его письма обратил внимание бдительный цензор. Капитан Солженицын не нарушил законы военного времени. Не выдал армейских или служебных тайн. И даже вовсе не был антисоветчиком, каким станет позднее, пройдя ГУЛАГ. Письма носили, скорее, философский характер. Солженицын, сражавшийся за родину, в ту пору верил в социализм и делился искренними мыслями о том, как сделать жизнь в стране лучше.

Что же насторожило цензора?

Как выразилась героиня очерка — «подсказало внутреннее чутье». Не закон, заметим. Чутье! Другой бывший цензор вспоминал о том же: «Надо было собачьим нюхом вылавливать письма, представлявшие, как у нас выражались, оперативный интерес».

Не подвело цензорское «чутье»! Или надо сказать «нюх»? Письма Солженицына перехватывали и передавали офицерам Смерш, которые вообще-то должны были бороться против немцев, а не против своих… Особисты, не пожалев времени и сил, несколько месяцев сооружали дело против капитана-артиллериста, который как раз воевал с врагом, и будущий классик русской литературы отправился в лагерь. Военные заслуги ничего не значили.

После войны Советский Союз стал частью большого мира. Миллионы советских граждан в военной форме оказались на территории других европейских стран. Сравнение в уровне жизни было не в пользу советской системы, и это могло оказаться губительным. Тем более что демобилизованные солдаты и офицеры верили, что после победы все пойдет иначе.

А Сталин словно пытался заставить забыть о войне. Отменил День Победы. Запретил писать и издавать мемуары. В январе 1948 года отменил денежное вознаграждение и вообще любые льготы награжденным орденами и медалями. В Ленинграде закрыл музей блокады. Запретил ставить памятники, связанные с блокадой. Трагедия и слава Ленинграда, отметил один иностранный журналист, много лет проработавший в России, торчат как кость в горле Москвы и партийных руководителей…

«Нужно было убирать тех солдат, тех вольнодумцев, которые своими глазами увидели, что побежденные живут не в пример лучше победителей, — вспоминал писатель-фронтовик Виктор Петрович Астафьев, — что там, при капитализме, жизнь идет гораздо здоровей и богаче. Вот и стал товарищ Сталин губить тех, кто ему шкуру спасал».

Вождь решил прежде всего приструнить военных. А кто лучше военной контрразведки сумеет с ними разобраться?

В аппарате госбезопасности с придыханием рассказывали, что генерал-полковник Абакумов настолько близок к Сталину, что даже гимнастерки шьет из одного с ним материала. В начале 1951 года по коридорам Лубянки пошли разговоры, что Абакумов идет на большое повышение — в Совет министров СССР.

Когда начальник 5-го управления МГБ полковник Александр Петрович Волков докладывал министру о системе охраны Сталина во время его возвращения с юга, Абакумов поделился с подчиненным своей радостью: специальным решением только ему и Берии поручено встречать вождя в Москве. Никому другому из руководителей партии и правительства не велено появляться на вокзале.

Министр перестал считаться с членами политбюро. Они помалкивали, ожидая момента, когда можно будет с ним сквитаться. Даже Берия, по словам Меркулова, «смертельно боялся Абакумова и любой ценой старался сохранить с ним хорошие отношения».

Боялись его и другие чекисты. Абакумов нацелился на ближайшего бериевского соратника Богдана Кобулова, которого в 1945 году убрали из НКГБ. Эту историю рассказал начальник отдела «А» МГБ генерал-майор Аркадий Яковлевич Герцовский.

До войны Герцовский служил заместителем начальника 1-го спецотдела НКВД. Начальником был Георгий Александрович Петров, недавний помощник Кобулова. В конце ноября 1939 года, в субботу, в четыре часа ночи, завершив работу, они разъехались по домам. Буквально через час Герцовскому позвонил дежурный по отделу: Петров умер. Лечащий врач поставил диагноз: разрыв сердца.

Берия распорядился провести расследование. На вскрытии присутствовал начальник управления контрразведки Павел Васильевич Федотов. Провели экспертизу. Пришли к выводу, что смерть наступила в результате естественных причин. Впрочем, лечащий врач Петрова был арестован и расстрелян. Федотов сдал материалы о смерти Петрова в архив в 1947 году, когда уходил в Комитет информации (внешняя разведка). А год спустя Абакумов велел Герцовскому принести архивное дело. Сказал, что Петров умер не сам, а его умертвил Кобулов. Но добраться до Богдана Захаровича Виктор Семенович не успел.