Иосиф Колышко - Великий распад. Воспоминания

Старик глядел на меня почти с ненавистью.

– Ну да, да, я, может, и думаю об этом. Но что вы хотите? Le vin est tire – il faut le boir [77] Вино открыто – его нужно пить (франц.). . He я начал эту войну. Но я не могу идти в этом вопросе против государя, против страны. Моя задача – помочь победе. А главное – охранить самодержавие. Вы знаете мои убеждения. Каким был, таким и умру. Я не государственный человек. Теперь это мне ясно. Если бы еще 10 лет назад меня призвали. Тогда еще кое-что оставалось. Теперь – я разбит нравственно и физически. Но я пяди не уступлю. Пяди…

– А если… если Милюков убедит Россию, что самодержавие мешает победе?

– Пусть! Жду этого. Жду самого ужасного. Ведь мне же известны клеветы на меня и на императрицу. Одно время я решил их всех арестовать. Раздумал. Пусть свершится воля Божия. Россией теперь управлять нельзя. Ни Плеве, ни Витте ничего бы не поделали. А мне куда же… Несемся куда-то. С орбиты сорвались. А победить Германию может лишь самодержавная Россия… В этом убедятся, когда рухнет оно, когда рухнет все. Потому что конец самодержавию есть конец России. Меня не будет, а вы вспомните. Ну, Бог с вами! Устал. Ах, если бы хоть десяток лет с плеч!…

Государь пожертвовал Штюрмером после речи Милюкова, направленной через голову Штюрмера в императрицу. И эта речь, а главное, что ударили за нее по Штюрмеру, а не по Милюкову, свидетельствовала, что революция в России уже началась. Да этого и не скрывали. Стахович 279, проездом через Стокгольм, не мне одному говорил о готовомдворцовом заговоре: тогда еще мечтали ограничиться устранением Николая с Александрой Федоровной. Заговором руководили Гучков, ген[ерал] Поливанов 280и Бьюкенен. Привести его в исполнение должны были: Орлов 281, Белосельский 282, Николай Николаевич – почти вся дворцовая камарилья, за исключением Нилова, Путятина и Дрентельна 283.

Сидя в Трубецком бастионе Петропавловки о бок с Протопоповым, Сухомлиновым, Вырубовой, Штюрмер покорно ждал конца. На бесконечные допросы следственной комиссии Муравьева он большею частью молчал. Осмотр всех его бумаг, равно как и бумаг бывшего царя и царицы, не дали и намека на то, что Милюков назвал «предательством». Тем не менее, старика мучили – мучили физически. Ему не дали даже матраца, не допускали пищи из дому. Страдая острым воспалением мочевого пузыря, он требовал введения катэдра. Ему прислали грязного фельдшера с грязным катэдром. Произвели заражение крови. Отправили в больницу «Крестов» – отправили ночью, тайком, потому что караул крепости решил «изменника» не выпускать. В «Крестах» его хотел заколоть караульный. Тогда, при 40-град[усной] температуре, после долгих хлопот, его позволили перевезти в частную лечебницу. Но старик уже агонизировал. Тем не менее, Керенский распорядился у изголовья умирающего приставить солдат с ружьями. Так и скончался он между штыками, быть может, бежецких мужиков, на которых опирал свою власть 284.

Когда еще он был в крепости, Керенскому вздумалось произвести смотр арестованных. Он велел их всех выстроить в коридоре, каждого перед дверью своей камеры. И вот они стояли, дрожа, в арестантских халатах, опираясь на косяки – вчерашние властители, сегодня – арестанты: Голицын 285, Штюрмер, Протопопов, Сухомлинов и друг[ие]. Керенский в френче обошел фронт, стал посередине коридора:

– Вам известно, господа, что перед вами генерал-прокурор… Да-с! Генерал-прокурор… А вы – мои заключенные. Ко мне доходят жалобы на строгости… А вы разве были мягки? Испытайте то, что заставляли испытывать других!… Впрочем, законные просьбы я прикажу удовлетворить… Какие у вас просьбы к генерал-прокурору?… Говорите смело!…

– Часы бы возвратили, – робко произнес кн[язь] Голицын. – Без часов жутко…

– Часы бьют в крепости. И даже с курантом… Каждые четверть часа слышите ваше излюбленное «Коль славен»…

– Катэдр – простонал Штюрмер.

– Катэдр? Что это? Комендант…

Подскочил комендант и почтительно зашептал на ухо генерал-прокурора.

– Гм! Катэдр можно! – прикажите ему катэдр доставить… Больше ничего?… Прощайте! И помните, что власть генерал-прокурора находится в твердых руках… 286

У Протопопова были пушистые усы, мягкие манеры, вкрадчивый голос шармера. Душой он был фигляр и кулак, внешностью – пролаза и кокетка. Само собою разумеется – октябрист и наперсник Гучкова, коему сумел оказать какие-то услуги. В Государственную] думу он попал по новому закону от Симбирской губ[ернии] 287. Будучи воспитанником Николаевского кавалерийского училища, в молодости проделал офицерский стаж в конногренадерах, однокашником и собутыльником Курлова 288. Состояния у него не было. Но в губернии имел большие суконные фабрики его дядя ген[ерал] Селиванов, и эти фабрики путем каких-то махинаций достались Протопопову 289. Он запродал их бельгийцам, схватил крупный куш, но, придравшись к каким-то формальностям, фабрик не сдал. Началось громкое дело о мошенничестве. Протопопову удалось его замять. О подвигах его гремела вся бельгийская печать, и номера газет с описанием протопоповской сделки сохранились и поднесь. Менее громкие, но такого же характера, дела отмечают и его дальнейшую карьеру земца и избранника дворянства. Протопопов на Волге был тем, чем когда-то Кривошеин, злосчастный министр путей сообщения, на Дону: беззастенчивым стяжателем. По капризу судьбы они и наружностью походили. Словом, юность этого последнего министра внутренних дел протекла в офицерских кутежах, а зрелость ознаменовалась сомнительными аферами.

Аферистом Протопопов продолжал быть и в Государственной думе. У известного сотрудника «Биржевки» Азры (Стембо) была конспиративная квартира, куда собиралась столичная деловая муть. Одним из завсегдатаев ее был Протопопов. Когда же по приказу Гучкова его избрали вице-председателем Государственной думы 290, обороты квартиры Азры удесятерились. Протопопов стал звеном между идейной и материальной Россией, между политикой и наживательством. К Протопопову потянулись банки и акционерные общества. Предшественником его на этом пути был сам А. И. Гучков: вождя октябристов подкармливал банкир Утин. Но Гучков, кажется, не «проводил» в Думе чужих дел, довольствуясь положенной ему кормежкой. А Протопопов, набивший руку еще в Брюсселе, открыл двери Таврического дворца для шакалов наживы. И Дума не поморщилась… Руководимая подбоченившейся глупостью Родзянки и ласковой вкрадчивостью Протопопова, Дума… ковала победу и революцию…

В ту пору заваривалась новая газета, впоследствии прозванная «банковской» – «Русская воля». Инициаторами этого предприятия были: редактор «Бирж[евых] ведомостей» Гаккебуш (Горелов) и тот же Азра. За спинами их стояли – Сытин и Проппер, не успевавшие поделить русского читателя между «Русским словом» и «Биржевыми ведомостями». Комбинация состояла в том, чтобы под флагом новой газеты создать в Петрограде филиал «Русского слова», слив его с петроградским изданием «Биржевых ведомостей». Комбинация эта оказалась настолько сложной, а творцы ее настолько продувными, что из нее в последний момент выскользнули и Сытин, и Проппер. Остался лишь костяк дела – финансировавшие банки и флаг общественности – Протопопов. Этот последний был привлечен к комбинации Азрой. И вот под флагом избранника Государственной] думы и на банковские деньги создается новый могущественный орган общественного мнения, по заданию – умеренно-оппозиционного 291.