Серена Витале - Черная речка. До и после - К истории дуэли Пушкина

Adieu mon bien cher ami, je t'embrasse sur tes deux joues et je te souhaite la bonne année quoique cela soit inutile car ma sœur m'a écrit encore dernièrement que tu te portais à charmer.

Ton dévoué

d'Anthès

Pétersbourg, le 28 Décembre 1835.

[Петербург, 28 декабря 1835]

Наша с тобой жизнь поистине примечательна, я никогда не видел большего согласия; во всяком случае, если говорить обо мне, стоит мне лишь чего-то пожелать или задумать, как ты это уже исполнил, сам о том не ведая; из сотни примеров, какие я мог бы привести, выберу историю с немецкой газетой, о которой, кстати сказать, я слишком распространялся, а заметил это, только закончив письмо, но, мой драгоценный, признаюсь откровенно, у меня духу не хватило начать сначала, да и почта уже отправлялась; и всё-таки об этом деле с газетой мне хотелось поговорить с тобой, ещё когда мы были вместе, а когда ты сообщил мне о своём путешествии в Париж, это желание возникло вновь. Меня всегда удерживала боязнь доставить тебе лишние хлопоты, ведь я знаю тебя и не сомневаюсь, что ради меня ты поступишься удовольствиями, чего мне не хотелось бы ни в коем случае. Но видя, что ты сам, по своей воле взвалил на себя бремя распутать наши дела, что куда как не просто, потому что вот уж 30 лет, как они в беспорядке и разоре, я собрался с духом и решился поговорить с тобою о них. Не успело моё письмо уйти, как я получаю твоё от 5 декабря, где ты сообщаешь о своих намерениях в связи с этим делом. Поистине, мой драгоценный, Провидение нас забаловало! Я ещё обсужу это с тобой; скажу откровенно, что раньше, до знакомства с тобою, я не выносил ничьих советов, всегда считал их никчёмными и они были мне неприятны. С тобой же, могу поклясться честью, я постоянно ловил себя на единственной мысли: «А ведь он прав». Не смейся над моим самолюбием, оно беспредельно. Чувство же, какое я испытываю всякий раз, когда ты склоняешь меня что-либо сделать, представляется мне более существенным, чем ты полагаешь: ведь когда двоим предназначено жить вместе, естественно, один из них должен взять верх, и чаще всего, чтобы в чём-то убедить, недостаточно бывает иметь больше ума и опытности, и я считаю великим благодеянием доверие, которое ты сумел мне внушить, так что можешь себе представить, как малейший комплимент в твоём письме вгоняет меня в краску и до чего мне это приятно; эти места я перечитываю чаще всего. Вполне естественно: я горжусь, что ты доволен мною — своим сыном! Уверен, что однажды у нас окажется ещё больше завистников, чем теперь, особенно из тех, кто будет к нам близок и сможет видеть, как мы счастливы. Вот, мой дорогой, все мысли, что приходят мне на ум, когда я думаю о тебе; возможно, я сумел бы изложить их изящнее, но мне пришлось бы всё так же повторять, что никого никогда я не любил, как тебя; и когда ты пишешь, что не смог бы пережить меня, случись со мною беда, неужели ты думаешь, что и мне никогда не приходила в голову подобная мысль? Но я много рассудительней тебя, я эти мысли гоню, как жуткие кошмары. Да и во что бы превратилась наша жизнь, если бы мы, будучи воистину счастливыми, стали развлекаться, распаляя воображение и тревожась о всех несчастьях, что могут с нами приключиться. Ведь она превратилась бы в непреходящую пытку, и, право же, если уж ты не заслужил счастья, то, значит, никто его не заслуживает.

Мой дорогой друг, у меня два твоих письма, а я ещё ни на одно не ответил, но причина тут не в небрежении или лени. Недавно я занимался фехтованием у Грюнерса [119] Грюнерс — учитель фехтования. и получил удар саблей по кисти, повредивший мне большой палец, и всего лишь несколько дней, как я могу снова им пользоваться. Правда, я просил этого дуралея Жан-Вера сообщить тебе об этом; не знаю, написал ли он, но теперь у меня уже всё в порядке, и я попытаюсь наверстать упущенное время.

Начну письмо с ответов на самые интересные твои известия.

Как Король может отказать тебе в единственной милости, о которой ты его когда-либо просил! Это невозможно, да я, впрочем, и не думаю, чтобы он мог категорически воспротивиться, с его стороны, возможно, это просто способ продемонстрировать своё неудовольствие тем, что ты предоставляешь своё имя иностранцу; я всё-таки совершенно уверен, что скоро ты получишь письмо, которое осчастливит нас обоих. Говорю «обоих», поскольку ты пишешь так, словно полагаешь, что я счастлив тем, что происходит; ты и минуты не задумался, когда писал эти строки, иначе, конечно, вспомнил бы, что всё, что огорчает тебя, не может радовать и меня, там же, где ты обретаешь счастие, и я его обретаю; к тому же я совершенно сжился с мыслью носить твоё имя и был бы в отчаянии, если бы пришлось от него отказаться.

Мне представляется, что всего труднее будет добиться благосклонности Императора, ведь я и впрямь ничего не сделал, чтобы заслужить её. Креста он не может пожаловать, потому как все сразу возопят: чин!

На днях должна наступить моя очередь, и, если ничего нового не случится, ты, быть может, меня увидишь поручиком, так как я 2-й корнет, а в полку есть три вакансии; я думаю даже, что было бы неблагоразумно докучать ему с ходатайствами за меня, так как полагаю, что благосклонность его ко мне основывается на том только, что я никогда ничего не просил, вещь для иностранцев, состоящих у них на службе, совершенно непривычная, и, насколько я могу судить, отношение ко мне Императора стоит сейчас дороже, чем то немногое, что он мог бы мне пожаловать. На последнем балу в Аничковом Его Величество был исключительно приветлив и очень долго беседовал со мною. Во время разговора я уронил свой султан, и он сказал мне смеясь: «Прошу вас быстрее поднять эти цвета, потому что я позволю вам снять их только с тем, чтобы вы надели свои», а я ответил, что с самого начала принял эти условия. Император: «Но именно это я и имею в виду, и коль у вас вряд ли будет вскоре возможность надеть другие, советую держаться этих», на что я ответил, что его цвета безмерно прекрасны и мне в них слишком приятно, чтобы спешить их оставить [120] Речь идёт о белых из страусовых перьев плюмажах императорской гвардии и белых геральдических цветах французского королевского дома. ; тогда он принялся отвешивать мне поклоны, шутливо, как ты понимаешь, и объявил, смеясь, что я безмерно учтив, и все присутствовавшие при этом пребывали в великом отчаянии и сожрали бы меня, если б глаза могли кусать.

Из новостей, по правде сказать, ничего интересного нет, разве что приезд господина де Баранта, французского посла [121] Барон Амабль-Гийом де Барант в декабре 1835 г. приступил к исполнению обязанностей посла Франции при русском дворе. , который произвёл довольно приятное впечатление своей внешностью, а ты знаешь, здесь это великое дело; вечером в день его представления ко двору Его Величество поинтересовался, знаком ли я с ним, и добавил, что выглядит он совершенно комильфо.