Жак Ле Гофф - Людовик IX Святой

Однако ничего не поделаешь. Людовик решил взять крест и твердо стоял на своем. Мы уже знаем, что, когда что-то затрагивало струны его души, решение принимал именно он. И, чтобы успокоить свою королевскую совесть, он нашел оправдание. Это как раз Бланка. Она проявила свою энергию и умение, она никогда не уходила от дел, она снова будет регентшей. И это вселяло в него уверенность.

Вот тут-то и происходит церемония par excellence королевского дуэта. В воскресенье, 26 апреля 1248 года (Фомино воскресенье), накануне выступления в крестовый поход, Людовик Святой вместе с матерью открыл Сент-Шапель. В первый и в последний раз они оба участвуют в одной церемонии в Святой капелле.

Весной 1253 года в Сайде (Сидоне) Людовик Святой узнал, что уже несколько месяцев назад, 27 ноября 1252 года, матери не стало. Тогда Людовик предался такой огромной и в то же время на редкость театральной скорби, что все были поражены, однако кое-кто упрекнул его за такое поведение. Этим человеком был Жуанвиль, забывший, как обожает и почитает короля. Он никогда не видел, чтобы король настолько утратил чувство меры, о котором так заботился. Эта сцена скорби ошеломила современников, и о ней говорили повсюду. Рассказ Жуанвиля, который я привожу, особенно ярок.

В Сайде король получил известие о смерти матери. Его скорбь была так велика, что два дня с ним нельзя было говорить. Затем он послал за мною камердинера ( valet de chambre ). Когда я вошел к нему, он был один, и, увидев меня, протянул ко мне руки [1356], и сказал: «Ах, сенешал, я потерял мою матушку». «Сир, не это меня удивляет, — ответил я, — ибо ей суждено было умереть, но то, что вы, мудрый человек, выказываете столь великую скорбь, ибо вам известны слова мудреца, что печаль, которую человек носит в сердце, не должна отражаться на лице, ибо тот, кто это допускает, доставляет радость своим врагам и печаль своим друзьям». За морем он отслужил по ней немало прекрасных служб; а потом отправил во Францию целый ящик с посланиями церквам, чтобы они молились о ней [1357].

Бланка Кастильская так и осталась бы в памяти как женщина сильная и набожная, горячо любившая своего мужа и детей, особенно своего сына-короля, неустанно, как писали биографы Людовика Святого, которых я процитирую, стремившаяся к добру и творившая добро, — если бы не воспоминания Жуанвиля о Людовике Святом. Жуанвиль поведал о том, что видел.

Жесткость, с какой королева Бланка относилась к королеве Маргарите, была такова, что королева Бланка терпеть не могла, чтобы ее сын оставался наедине со своей женой, разве что вечером, когда ложился с нею спать. Дворец, который больше всего был по душе королевской чете, находился в Понтуазе, ибо там покои короля были наверху, а покои королевы — внизу… И они устроились так, что сообщались по винтовой лестнице, ведущей из одного покоя в другой. И был такой уговор, что когда слуги видели, что королева-мать идет в покои сына, то стучали в дверь жезлом, чтобы та не застала их врасплох, и король бежал в свои покои; и то же самое делали в свою очередь слуги у покоев королевы Маргариты, когда туда шла королева Бланка, чтобы королева Маргарита была на месте.

Итак, вот они, доведенные до предела типичные отношения между свекровью, матерью-собственницей, и невесткой. Жуанвиля возмущает то, о чем он только что поведал. Но, так или иначе, в этой трагикомической ситуации чувствуется юмор.

Но в следующей истории уже не до смеха:

Однажды король был у королевы, его жены, жизнь которой была в опасности, ибо ее поранил ребенок, которого она носила. Королева Бланка вошла туда и, взяв сына за руку, сказала ему: «Пойдемте, вы здесь ничем не поможете». Увидев, что мать уводит короля, королева Маргарита воскликнула: «Увы, вы не даете мне видеть моего господина ни мертвой, ни живой». И тут она лишилась чувств, и думали, что она умерла, и король, подумав, что она умирает, вернулся; и ее с большим трудом привели в чувство [1358].

Людовик Святой ведет себя здесь не лучше, чем те сыновья, которые прячутся, чтобы не слушать сварливую мать. К счастью, в этой тягостной сцене родов своей супруги Людовик Святой все же взял себя в руки, правда, только после ухода матери. Что касается последней, то если в предшествующем анекдоте она была агрессивной и невыносимой, то здесь она показана злой и не скрывающей ненависти к невестке. Людовик Святой не был совершенством, Бланка Кастильская и того меньше.

Вслед за предками, династическая линия ведет нас не прямо к потомкам, к детям, но к тем близким родственникам, какими являются, особенно в случае Людовика Святого, братья и сестры.

Нам ничего не известно о том, трогала ли Людовика Святого кончина братьев и сестер, умерших во младенчестве или в раннем детстве. Их след в истории заметен только потому, что они освободили место Людовику, и потому, что положенное им наследство отошло в пользу оставшихся.

Сначала братьев было трое, но Роберт, старший среди них, родившийся в 1216 году, был убит в Египте в битве при Мансуре в 1250 году. Остались Альфонс, рожденный в 1220 году и скончавшийся в Италии на обратном пути из Тунисского крестового похода в 1271 году, и Карл, появившийся на свет в 1226 году (более вероятно, в 1227 году); в 1265 году он стал королем Неаполитанским и Сицилийским и умер в 1285 году, утратив Сицилию в 1282 году в результате восстания «Сицилийская вечерня», сослужившего добрую службу арагонцам.

Братья являли собою единое целое. Прежде всего потому, что они составляли благодаря решению их отца группу принцев королевской крови, которые получили власть над королевским доменом, — апанаж [1359]. Людовик Святой исполнил волю отца, но так, что она предстала его собственным решением. По мере достижения братьями двадцатилетнего возраста он посвящал их в рыцари и жаловал апанаж: «Апанажи предстают не королевским, а семейным институтом» [1360]. Но следует туг же добавить: «Но при этом глава семьи не забывает, что он — король». Людовик очень строго соблюдает условия владения апанажем, который подлежит возврату в королевский домен в случае смерти владельца апанажа, не оставившего прямого наследника, как это произойдет с Альфонсом [1361].

Вспомним, что политика апанажей, оформившаяся в систему при Людовике VIII, еще не была тем инструментом раздробления королевства, каким ей суждено было стать в конце XIV века, когда алчность дядьев Карла VI едва не погубила монархическое государство, впрочем, более зрелое, чем в минувшем веке [1362]. Напротив, эта политика стала прекрасным средством от распрей между братьями или между отцами и детьми, от распрей, которые на части раздирали Англию. Она была выражением вечно живой традиции, согласно которой королевский домен считался землей королевской семьи, и каждый сын после смерти отца наследовал свою долю . Но трезвая практика ограничений, должно быть, препятствовала раздроблению королевства и сохраняла права и власть короля [1363]. Апанажи служили материально-психологической основой согласия между Людовиком Святым и его братьями. И, как всегда, Людовик, со свойственными ему умением и добротой, довел дело до логического завершения.