Перри Андерсон - Перипетии гегемонии

Выдвинутые Ароном требования касательно роли США в мире, заканчивающиеся на антагонистической ноте, были связаны с риском, как ранее и у Моргентау, подрыва определений, на которых основывались. Американская гегемония изображалась лидерством в холодной войне, а не властью. Однако ее конечной целью должна быть победа. Таким образом, оказывался забыт высказанный ранее в «Мире и войне» принцип, согласно которому «поскольку история дает нам мало примеров гегемонических государств, которые не злоупотребили бы своей силой, государство, которому победа дарует гегемонию, будет сочтено агрессором, каковы бы ни были намерения его правителей» [3: 94] — принцип, иллюстрации к которому даст следующее столетие.

Моргентау и Арон писали о холодной войне в самый ее разгар. Будучи почти что одногодками, они были европейцами, которые могли помнить Первую мировую войну, а решающее воздействие на них оказал мир, созданный на основе Версальского договора. Гегемония входила в полученный по наследству словарь, всплывая в разных местах в их работах, но не получая особенного акцента: в этих конструкциях, сосредоточенных на биполярном международном порядке, далеком от межгосударственной системы Прекрасной эпохи или Локарно, и ориентированных на борьбу свободы с коммунизмом, «гегемония» не опускалась, но и не играла главной роли. Ее значения могли подгоняться под локальные задачи в общей аргументации, основное направление которой было иным.

Какое-то время более строгое применение термина «гегемония» и более прямая фокусировка на нем оставались редким явлением и могли быть заметны только в исследованиях прежних исторических периодов. Незадолго перед выходом «Имперской республики» державшийся особняком американский политолог Чарльз Доран опубликовал работу, в еще большей степени предвещающую проблемы грядущего столетия, под названием «Политика ассимиляции: гегемония и ее последействие», в которой рассматривались ответы на сменявшие друг друга претензии на гегемонию в Европе — со стороны Габсбургов, Бурбонов, Наполеона — причем не только то, как они были подорваны (за счет подавления, переговоров или поддержания порядка — в Вестфалии, Утрехте и Вене), но и то, к каким результатам привели эти формы урегулирования. Империя и гегемония являлись неразделимыми понятиями. Различие между ними состоит в типе контроля, осуществляемом империей или гегемонией над теми, кто им подчинен, — формального или менее формального, прямого или более косвенного. Гегемония не может быть мирной. Вооруженные силы являлись ее главной составляющей, а военная экспансия — естественной траекторией. «Ассимиляция» гегемона — сначала победа над ним, а затем и включение в мирный порядок — требовала превосходящей вооруженной силы, а также политического умения; из числа победителей мог возникнуть будущий гегемон, готовый сокрушить сами основания созданного таким образом порядка [37: 20, 201-203].

Ни один из ведущих мыслителей того времени не заметил этой коды к своим трудам.

Новый период, начавшийся в 197З году, вскоре после того, как Арон закончил свою рукопись об имперской республике, изменил эти координаты. Конец Бреттон-Вудской системы, поражение во Вьетнаме и нефтяное эмбарго, не говоря уже о внутренних политических волнениях,— все это привело к внезапной смене «гештальта», из-за которой гегемония впервые стала главным вопросом теоретических и политических дискуссий в США. Фактором, спровоцировавшим такую перемену, стал выход одной работы по экономической истории, хотя сам ее автор не ставил себе такой задачи. В своей книге «Мир в депрессии, 1929-1939» Чарльз Киндлбергер доказывал, что главной причиной продолжительного спада 1930-х было то, что Британия больше не могла, а США еще не хотели брать на себя ответственность за обеспечение международной экономики средствами, необходимыми для ее стабилизации в кризисный период, — рынком не нашедших сбыта товаров, постоянной циркуляцией капитала и механизмом гарантирования ликвидности в чрезвычайной ситуации. Все это были, как объяснял Киндлбергер, общественные блага, даже если для государства, которое поставляло их, они становились в какой-то степени бременем. Таков смысл лидерства. Оно обеспечивалось викторианской Британией, а США научились делать то же самое после Второй мировой войны. Однако теперь — он писал в 1973 году, после того как Никсон отказался от привязки доллара к золоту, — США постепенно теряли свои лидерские позиции. Киндлбергер не особенно распространялся на эту тему, вкратце упомянутую на двух последних страницах его книги. Однако сложившаяся конъюнктура сама расширила ее и дополнила.

Тремя годами ранее Стэнли Хоффман, родившийся в Австрии и получивший образование во Франции, ближайший друг Арона в Америке, опубликовал статью в журнале International Organization, в которой отметил, что в мировой политике все большую роль играет транснациональное общество, чьи институты и агенты — очевидным примером выступали мультинациональные корпорации — обладают своими собственными правилами, которые государства вынуждены соблюдать во избежание негативных последствий. Результатом стало умножение числа шахматных досок: они больше не ограничиваются дипломатией и войной, поскольку к их числу относятся также торговля, финансы, субсидии, космические исследования, культура. На этих досках государства отныне конкурируют друг с другом. Это вполне позитивное развитие, поскольку доски эти не предполагают применения силы, а потому снижается вероятность открытого конфликта между государствами, повышая для них привлекательность кооперации и переговоров [85: 389-413]. В скором времени два ученика Хоффмана выпустили специальный номер того же самого журнала, посвященный Транснациональным отношениям и мировой политике. Заявив, что они пытаются «поставить под вопрос основные принципы, на которых стоит анализ международных отношений», его редакторы Роберт Кеохейн и Джозеф Най доказывали, что изучение мировой политики должно освободиться от государство-центричной парадигмы, образцы которой предложили Моргентау и Арон, и обратить внимание на взаимодействие негосударственных организаций и их связи [96: 329-349] [6-1] [6-1] За этим введением следовали четыреста страниц статей, в которых рассматривалась масса тем — экономика и наука, религия и космос, мир и революция, но особое внимание было уделено бизнесу того или иного рода, которому было посвящено подавляющее количество текстов. . Их более глубокое понимание признавалось крайне важным для нормативного стремления к миру, демократии, благосостоянию и справедливости.