Евгений Анисимов - Дыба и кнут. Политический сыск и русское общество в XVIII веке

В 1739 г. такие же подозрения возникли в Тайной канцелярии и в отношении пойманного на улице беглого солдата, который говорил прохожим: «Государыню императрицу изведу!» (42, 130). Сурово допрашивали и сотни других людей, позволивших себе сказать в шутку, «из озорства», «недомысля», «спроста», «спьяну», «сглупа» (все это объяснения допрошенных) слова угрозы в адрес государя. «Я-де государю горло перережу!» — такие слова в пьяном угаре произнес некий казак, за что попал в застенок (181, 2). Это произошло в 1622 г. Через 112 лет, в 1734 г., в подобной же ситуации крестьянин Зайцев сказал: «Я самому царю глаз выколю!” — и также угодил в застенок, хотя на престоле сидела царица, а не царь» (44-2, 277). За год до Зайцева пытали рекрута Рекунова, который в 1733 г. за обедом произнес «непристойный» тост «Дай Бог государыне нашей умереть за то, что в народе зделала плач великой — много в салдаты берут!» (44-2, 183). Отметим попутно, что в петровское время резко усилилась и ответственность за ложный донос о покушении на государя — столь серьезным считалось это преступление. Крестьянину Григорию Журову в 1724 г. отсекли голову как не доказавшему донос на помещика Матвея Караулова в том, что «будто бы он подговаривает его, Журова, с другими на убийство государя» (88-1, 775) .

Убеждение, что с помощью магии (порчи, приворота, сглаза) можно «испортить» государя, произвести «сквернение» его души, устойчиво жило в сознании людей XVIII в. Магия, другие проявления язычества в народном сознании XVIII в. коренились гораздо глубже, чем это можно представить (см. 348, 221, 454), причем речь идет не о каких-то отдельных случаях, а о массовом явлении. В конечном счете причины популярности язычества состояли в неглубоком распространении христианства в России. В 1737 г. Синод был обеспокоен массовостью языческих обрядов и строго предписывал их искоренять. В 1754 г. Суздальский епископ Порфирий сообщал в Синод, что в его совсем не окраинной епархии «множайшие (верующие. — Е.А.) вдалися волшебствам, дарованиям, колдовствам, обаяниям, что едва каковый дом во граде и во окрестных селех обрестися может, в котором бы оттаковаго сатанинского действа плачевных не бывало случаев» (689, 258).

Неудивительно, что люди XVIII в. искренне верили, что Екатерина I с А.Д. Меншиковым Петра I «кореньем обвели», что сам Меншиков «мог узнавать мысли человека», а что мать Алексея Разумовского — старуха Разумиха — «ведьма кривая, обворожила (в другом следственном деле — «приворотила») Елизавету Петровну к своему сыну Алексею Разумовскому (277, 21; 804, 449; 10-3, 356; 83, 11 об.). В конце xvii — в первой половине xviii в. в политическом сыске расследовали немало дел, подобных делу 1642–1643 гг. по обвинению волшебника Афоньки Науменка, который якобы пытался «испортить» царицу Евдокию Лукьяновну (307). В 1692 г. казнили «за злой волшебной и богоотменной умысел» стольника Андрея Безобразова, нанявшего волшебника Дорошку. Безобразов хотел, чтобы царь, царица и их роственники, после «изурочья» (пускания по ветру «заговорных слов». — Е.А. ), начали «по нем, Андрее Безобразове тосковать» и отозвали бы его со службы в далеком Кизляре, куда стольнику не хотелось ехать. Чародея Дорошку сожгли на Болоте. В 1702 г. донесли на капитана Преображенского полка Андрея Новокрещенова, который просил своего дворового: «Сыщи мне, Петр, ворожею, кто бы приворотил Великого государя, чтобы был по-старому ко мне добр» (90, 677). В 1705 г. в Преображенском приказе судили «за волшебство» разом 15 человек (90, 758 об.). В 1719 г. по сходному делу о письме с рецептом, как «напустить тоску» на государя, был арестован некто Позняков (528, 81–84, 99; 623-2, 1-532; 804, 450–452). В 1737 г. расследовалось дело о хождении порукам «волшебной» тетради с заговором «О люблении царем и властьми» (583, 241).

Власть не оставалась равнодушна к делам о колдовстве, даже если речь шла не о магических действиях злых волшебников против монарха, а лишь о знахарях, случаях «порчи свадеб», отчего «невесты бегают простоволосы, да женихи делают невстанихи» (88, 69; 307, 7–8, 35; 348, 220–222; 454, 24–26 и др.). И впоследствии такие дела в сыскном ведомстве не были редкостью. Между тем различие колдуна, знахаря от дипломированного врача XVII–XVIII вв. было весьма тонким — и тот и другой пользовали людей одними и теми же травами, кореньями, делали отвары, смеси. Любого тогдашнего врача можно было признать колдуном, что и бывало с придворными медиками, которых в XVI–XVII вв. казнили за «нехранение государева здравия» (498, 12 и др.; 707, 54). Эта традиция перешла даже в просвещенный XVIII век. В 1740 г. к смерти «за тягчайшую вину» был приговорен лекарь Вахтлер, который обвинялся в том, что не берег здоровье государыни (248, 34–39).

Борьба с магией как видом государственного преступления опиралась на нормы Уложения 1649 г. и Артикула воинского 1715 г. Эти законы определяли как строго наказуемые три общие разновидности таких преступлений, которые в принципе подлежали ведению духовного суда — церковной инквизиции, но в России, учитывая доминирующую роль государства в церковных делах, этим занимались светские органы власти. Во-первых, преследовалось всякое колдовство (чародейство, ведовство, идолопоклонство, чернокнижие), а также заговоры своего оружия, намерение и попытки с помощью «чародейства» нанести кому-либо вред. В основе этого отношения к оккультным действиям лежала вера в Бога, а значит, и в дьявола, договор с которым законодатели признавали недопустимым, но вполне возможным (796, 75; 113). В Артикуле воинском об этом говорится как о вполне известном, давно установленном факте: надлежит сжечь того, кто вступил в договор с дьяволом и этим «вред кому причинил». Значительно облегчалась участь чародея на суде, если судьи выясняли, что он хотя и связан с нечистой силой, но не имел «обязательства с сатаною никакова» и тем самым не принес вреда людям (626-4, 329).

Во-вторых, наказаниям подлежали различные виды богохульства, т. е. хулы на Бога как в виде колдовского обряда (обычно включавшего в себя надругательство над христианскими святынями), так и в виде просто хулиганских действий какого-нибудь пьяницы или озорника в церкви. К подобным надругательствам относились случаи бытового (матерного) богохульства, непристойные слова о деве Марии, церкви, богослужении. Преступлением считались попытки прервать службу, нанести ущерб святыням, иконам и т. д. За такие преступления полагалась смертная казнь, телесные наказания и часто заточение в монастыри. В-третьих, политический сыск защищал православие от язычников, раскольников, богоотступников, пресекал совращение православных.

Защита государя от ведунов, от воздействия различных магических сил оставалась одной из важнейших задач политического сыска в XVIII в. Поэтому он уделял внимание малейшему намеку, сплетне, слуху, неосторожно сказанной фразе на эту тему. Арестовывали и допрашивали всех людей, которые говорили или знали о намерениях кого-либо «портить» государя. В 1698 г. разбирали дело дворовой Дуньки Якушкиной, которая якобы ходила в Преображенское и «вынула след из ступня Великого государя земли» и в тот след наливала некий «отравной состав» 322, 19). В 1702 г. помещик князь Игнатий Волконский был арестован по обвинению в убийстве двух своих крестьян. Оказалось, что он «вынув [у них] сердце, с травами делал водку и хотел водкой напоить» царя и тем «его испортить». В 1703 г. умерла под пытками Устинья Митрофанова, которая сказала в гостях, что ее муж Иван Митрофанов хочет «извести государя». Солдатка Пелагея Хлюп и на донесла на окольничего Никиту Пушкина, что он «сушил и тер шпанские мухи и клал в пищу и питье для окорму Государя», когда тот к нему в гости приедет (88, 52 об.; 90, 700–701). Тщательно расследовали донос солдата Дмитрия Попова, показавшего на двоих своих знакомых, что они собирались извести сначала Екатерину I, а потом Петра II (8–1, 342). В 1733 г. сосланный в Сибирь «за приворот» некто Минаев обещал бабе Аграфене — доносчице на него «испортить» ее свекра и при этом сказал: «Я-де, не то што тебе это могу зделать, я-де, и самое государыню эту (Анну Ивановну. — Е.А. ) портил, а как и чем портил именно не выговорил». Минаева схватили и пытали, чтобы выведать, как он «портил» императрицу (86-4, 365). В том же году был арестован фузилер Стеблов, который хвастался в гостях: «Меня ништо не берет — ни нож, ни рогатина, ни ружье, и если на улице увижу хотя какую бабу и оная со мною пакость сотворит, да не токмо это, я волшебством своим и к матушке нашей государыне Анне Иоанновне подобьюсь» (86-2, 60).