Стивен Гринблатт - Ренессанс. У истоков современности

Спасли его книги.

Когда в 1406 году умер Салютати, великий мыслитель и учитель Поджо, его оплакивали все, в ком он открывал «проблески интеллекта» [185]и кому помогал советами, рекомендательными письмами, деньгами и книгами. «Мы потеряли отца, — писал Поджо. — Мы лишились пристанища и спасительной гавани для всех ученых, светоча нации». Поджо утверждал, что плакал, когда писал эти слова, и у нас нет никаких оснований не верить ему. «Передайте мои соболезнования его сыновьям, — сообщал он Никколи во Флоренцию, — и скажите, что мне очень горько и тяжело». «Узнайте заодно, что будет с его книгами?» — добавлял Поджо.

«Меня до глубины души потрясла и ужаснула смерть Бартоломео де Монтепульчано» [186], — писал он Никколи уже в июле 1449 года. Бартоломео был близким другом Поджо, с которым он обследовал монастырские библиотеки в Швейцарии. Одновременно он сообщал о находке в Монте-Кассино: «Я обнаружил книгу Юлия Фронтина “De aquaeductu urbis”» {34} [187]. Через неделю он вновь возвращается к теме разыскивания манускриптов. Поджо упоминает два древних манускрипта, которые только что скопировал и хотел бы переплести [188]:

«Я не смог написать вам из города вследствие и переживаний в связи со смертью моего дорогого друга, и смятения души, вызванного отчасти страхами и отчасти внезапным отъездом папы. Я должен уехать из дома, чтобы устроить все свои дела. Так много надо сделать, что не остается времени не только для писем, но и для того, чтобы перевести дыхание. К тому же это величайшее горе, которое еще больше все омрачает. Вернемся, однако, к книгам».

«Вернемся, однако, к книгам…» Это дает возможность уйти от реальности, от страхов, смятения и боли. «Страна еще не оправилась после чумы, обрушившейся на нее пять лет назад, — писал Поджо в сентябре 1430 года. — Сейчас снова, похоже, на нас надвигается такое же смертоубийство» [189]. И здесь же: «Вернемся, однако, к нашим делам. Понимаю, что вы имеете в виду в отношении библиотеки». Если нет чумы, то приходит война: «У каждого человека свой смертный час. Даже города обречены на гибель». Далее следует тот же мотив: «Посвятим же себя книгам. Они отвлекут нас от тревог и научат презирать то, чего вожделеют другие» [190]. На севере могущественный Висконти из Милана собирает армию; флорентийские наемники осадили Лукку; мутит воду в Неаполе Альфонсо; треплет нервы папе император Сигизмунд. А Поджо пишет: «Я давно решил, что буду делать, когда все пойдет так, как того опасаются многие люди, — посвящу себя греческой литературе…» [191].

Поджо проявлял осторожность в отношении своих писем, справедливо полагая, что их могут прочесть и посторонние лица. Однако он не скрывал одержимости книгами, его страсть к литературе была подлинной, откровенной и искренней. Она создавала ему то редкостное ощущение, которое не полагалось испытывать папскому чиновнику: ощущение свободы. «Ваш Поджо, — писал он, — может удовлетвориться очень малым, и вы сами это скоро поймете. Я счастлив, когда освобождаюсь для чтения, освобождаюсь от других дел, которые передаю другим. Я стараюсь быть свободным столько, сколько могу» [192]. Свобода в данном случае не имеет ничего общего с политической свободой, правами человека или возможностью говорить все, что заблагорассудится. Скорее это ощущение внутреннего уединения, ухода от треволнений мира, в который он сам же и пробивался, — ощущение собственного, обособленного и независимого пространства. Для Поджо это ощущение означало погрузиться в чтение древнего текста: «Я счастлив, когда освобождаюсь для чтения».

Поджо больше всего ценил «свободу чтения» в те времена, когда обычные итальянские политические неурядицы становились особенно раздражительными, или когда папский двор переживал очередной кризис, или когда он сам испытывал неприятности, связанные либо с неисполнением честолюбивых замыслов, либо, напротив, с их исполнением, создававшим для него новые опасные обстоятельства. Она пригодилась ему и тогда, когда где-то после 1410 года Поджо [193], способный гуманист-писец и папский придворный, занял самый престижный и в то же время самый опасный пост в своей карьере пост апостолического секретаря злобного, жестокого и коварного Бальдассаре Коссы, избранного папой.

Служить апостолическим секретарем папы — предел желаний куриального чиновника. Поджо было всего лишь чуть более тридцати лет, но благодаря своим способностям он уже поднялся на вершину бюрократии церковной иерархии. А при дворе понтифика в это время кипела бурная деятельность: велись дипломатические переговоры, заключались сделки, обсуждались слухи о вторжении, выстраивались хитроумные схемы борьбы с ересью, обманных политических ходов и двуличных инициатив, ибо Бальдассаре Косса, или папа Иоанн XXIII, как он называл себя, был отменным мастером интриг. Поджо контролировал доступ к понтифику, отбирал и готовил для него ключевую информацию, записывал распоряжения, формулировал политические установки, составлял на латыни проекты посланий князьям и государям. В силу необходимости ему полагалось быть посвященным в самые сокровенные тайны, стратегии и планы хозяина в его отношениях как с двумя соперниками, претендовавшими на святой престол [194], так и с императором Священной Римской империи, стремившимся прекратить церковный раскол, с еретиками в Богемии и соседними державами, нацелившимися на территории, принадлежавшие церкви. Простой перечень проблем показывает, какая нагрузка свалилась на голову Поджо.

Тем не менее и при такой нагрузке Поджо нашел время для того, чтобы скопировать своим изумительным почерком три книги Цицерона «De legibus» («О законах») и его речь в защиту Лукулла. (Манускрипт хранится в Ватиканской библиотеке — Cod. Vatican lat. 3245.) Каким-то образом ему удалось оторваться от дел ради «свободы чтения». Эта свобода — уединение в античности — обычно отчуждала его от окружающей действительности. Тем не менее из-за любви к классической латыни он не идеализировал, в отличие от некоторых своих современников, историю Древнего Рима, хотя и понимал, что город, в котором он жил, является лишь бледной тенью своего великого прошлого.

Население Рима, мизерная часть прежней численности, проживало разрозненными колониями: одна из них занимала Капитолий, где когда-то стоял внушительный храм Юпитера, другая обитала возле Латерана, императорского дворца, подаренного Константином римскому епископу, третья — вокруг разваливающейся базилики Святого Петра IV века. Между ними простирались пустыри с руинами, лачугами и полями, усыпанными валунами [195]. Овцы паслись на Форуме. На грязных улицах орудовали бандиты и разбойники. В городе не было никакой промышленности, торговцы бедствовали, не существовало класса ремесленников и бюргеров, обитатели не имели никакого понятия о гражданском достоинстве или гражданских свободах. Единственно серьезным предпринимательством была добыча железа и мраморной облицовки в древних сооружениях для их вторичного использования в церквях и дворцах.