Стивен Гринблатт - Ренессанс. У истоков современности

Если Косса полагал, что преследование Яна Гуса отвлечет собор от проблемы раскола или заставит замолкнуть врагов понтифика, то он ошибся в своих расчетах. Его придворных охватили мрачные предчувствия, а папа продолжал устраивать помпезные представления. Вот как описывал одно из них Рихенталь:

«Когда папа давал свое благословение [208], на балкон сначала выходил епископ в митре и с крестом, а за ним следовали еще два епископа в белых митрах, держа в руках две длинные зажженные свечи, которые они ставили в окне. Потом появлялись четверо кардиналов, тоже в белых митрах, иногда их было шестеро, а иногда меньше. Иногда наш владыка король выходил на балкон. Кардиналы и король стояли в окнах. После них появлялся его святейшество папа римский, в самых дорогих мантиях и в белой митре на голове. Пододеяниями на нем была еще одна мантия, а на руках перчатки и массивное кольцо с редким драгоценным камнем на среднем пальце правой руки. Он занимал место в центральном окне так, чтобы все хорошо его видели. Затем выходили певцы, все с горящими свечами, занимая места позади него, и балкон начинал сиять, словно его охватил огонь. Епископ приближался к папе и снимал с него митру. Тогда папа начинал нараспев читать благословение…»

Однако то, что происходило не на глазах завороженной публики, было далеко не столь благостным. Хотя папа и продолжал председательствовать на сессиях, он потерял контроль над направленностью обсуждений, а император Сигизмунд, прибывший в Констанц 25 декабря, вовсе не проявлял желания его спасать.

У Коссы тем не менее еще оставались союзники. Когда на сессии 11 марта 1415 года завязалась дискуссия о том, как все-таки избрать единого папу для всей церкви, поднялся архиепископ Майнца и заявил, что не подчинится никому, кроме Иоанна XXIII. Однако сколько-нибудь массовой поддержки не было. Патриарх Константинополя в ответ на заявление архиепископа воскликнул: «Quis est iste ipse? Dignus est comburendus!» — «Кто этот человек? Его надо сжечь!» Архиепископ вышел из зала, и сессия сорвалась.

Лис понимал, что западня вот-вот захлопнется. Констанц для него оказался опасным. Ему становилось тревожно. Он хотел перенести сессии собора куда-нибудь в более подходящее место. Король возражал. Городской совет поспешил заверить понтифика: «Если Его Святейшество не чувствуют себя в безопасности, то она будет усилена, и бюргеры уберегут его от всего мира, если даже злосчастье заставит их съесть своих детей» [209]. Косса, давший не менее экстравагантные и пустые обещания Яну Гусу, не был удовлетворен. 20 марта 1415 года около 13:00 пополудни он бежал [210]. Закутавшись в серый плащ с капюшоном и надев серую монашескую сутану, чтобы никто его не узнал, папа ускакал через городские ворота. Его сопровождали лучник и еще два человека, также закутанные в плащи. Вечером и ночью город тайно покинули все приверженцы понтифика, включая слуг и секретарей. Скоро стало ясно: папы Иоанна XXIII больше не существует.

Недоброжелатели Коссы, выследившие, что он бежал в Шаффхаузен и укрылся в замке союзника, подготовили против него обвинительный акт. Папу и там настигли угрожающие слухи, сторонники начали его покидать, и он снова пустился в бега. С ним, очевидно, был и весь его двор, в том числе и апостолический секретарь Поджо. «Члены курии сопровождали его в унынии и полном замешательстве, — писал один из хронистов [211]. — Бежал папа, и с ним бежал весь его персонал, хотя никто за ними и не гнался». Наконец человек, укрывавший беглеца, под нажимом императора выдал своего неудобного гостя, и злосчастного понтифика взяли под стражу.

Ему предъявили семьдесят обвинений [212]. Собор, проявляя заботу о нравственности и спокойствии паствы, отвел шестнадцать самых скандальных обвинений — и они так и не были раскрыты, — инкриминировав папе только лишь симонию, педерастию, изнасилование, инцест, пытки и убийство. Его обвинили также в отравлении предшественника. Однако самым гнусным и тяжким преступлением церковники, припомнив о древней борьбе с эпикурейством, посчитали то, что папа утверждал, в том числе и в разговорах с уважаемыми людьми, будто не существует ни жизни после смерти, ни воскрешения и будто душа человека умирает вместе с телом, как у зверя.

29 мая 1415 года папу низложили. Заимствованное из перечня официальных папских имен прозвание Иоанн XXIII освободилось для нового обладателя, но лишь более чем через пять столетий очередной понтифик — Анджело Ронкалли — в 1958 году отважился принять его.

Вскоре после низложения Коссу на короткое время заключили в тюрьму замка Готтлибен-на-Рейне, где уже больше двух месяцев томился Ян Гус, закованный в цепи и умирающий от голода. Неизвестно, встречались ли в узилище папа и еретик. Что касается Поджо, то он наверняка уже расстался со своим хозяином [213]. Все бывшие служащие осужденного папы были уволены, а узника перевели в другое место: там его окружали немецкоязычные стражники, и он мог общаться с ними только жестами. Изолированный от мира, он сочинял стихи о суетности и бренности человеческого существования.

Люди папы неожиданно оказались не у дел. Некоторые из них успели пристроиться на службу к прелатам и князьям, находившимся в Констанце. Но Поджо оставался безработным, пассивным наблюдателем событий, к которым уже не имел никакого отношения. Он не уезжал из города, но мы не знаем, был ли он там, когда Гуса привели на собор только для того, чтобы надругаться и орать на него, как только он пытался заговорить. 6 июля 1415 года на торжественной церемонии в соборе Констанца его лишили духовного сана. На голову ему надели круглую бумажную корону высотой почти восемнадцать дюймов с изображением трех дьяволов, разрывающих человеческую душу. Затем Гуса, все еще в оковах, провели мимо костра, в котором горели его книги, и тоже сожгли. Чтобы не осталось никаких следов, палачи раздробили обугленные кости, выбросив их в Рейн.

Не имеется никаких свидетельств, по которым можно было бы судить о том, что думал сам Поджо об этих событиях, в которых он принимал определенное участие в роли папского бюрократа, вынужденного помогать функционированию системы, по его же собственному мнению, насквозь извращенной и порочной. Безусловно, Поджо подверг бы себя серьезной опасности, если бы попытался высказаться по поводу казни: он все же был слугой папства, посрамленного Яном Гусом. (Через столетие Лютер, не менее страстный противник папства, отметил: «Все мы гуситы, даже не подозревая об этом».) Однако спустя несколько месяцев, когда гнев церковников обрушился на сподвижника Яна Гуса — Иеронима Пражского, также обвиненного в ереси, Поджо не смог промолчать.

Убежденный реформатор веры, имевший ученые степени Парижского, Оксфордского и Гейдельбергского университетов, Иероним был и превосходным оратором. Его речь, произнесенная в свою защиту 26 мая 1416 года, произвела огромное впечатление на Поджо. «Должен признать, — писал он другу Леонардо Бруни, — что мне еще не приходилось видеть, чтобы кто-либо еще, кроме него, в отстаивании своей правоты в судебном процессе, тем более в процессе, от исхода которого зависит твоя жизнь, был так близок к образцам античного красноречия, которыми мы восхищаемся». Поджо прекрасно понимал, что рискует, но папский чиновник был все-таки и увлекающимся гуманистом: