Пётр Бицилли - Проблема русско-украинских отношений в свете истории

Правы, по крайней мере, постольку, поскольку мы удовлетворимся тем предварительным определением национального individuum'a, которое мы дали выше. Огромное большинство людей им и удовлетворяется. То, что следует дальше, направлено далеко не против одних только украинизаторов. Украинская проблема, как она обычно, как она всегда ставится, есть лишь часть главной проблемы истории нашего времени.

Наше время протекает под знаком "самоопределения народов". Принято считать, что самоопределение народов, образование национальных государств — главный факт новой истории. ХIХ-ый век и начало ХХ-го в этом отношении знаменуют собою завершение исторического процесса, тянущегося со времени средневековья. Если до наших дней это был общий факт европейской истории, то сейчас его значение неизмеримо расширилось. Сейчас это факт мирового значения. Нации повсеместно либо возрождаются из веков небытия, либо наспех довершают свою, в течение столетий не закончившуюся, реализацию, либо творятся там, где никаких наций доселе не было. Везде — в Китае, в Индии, в Палестине, в Южной Африке, в Египте, в Турции, в Афганистане, с закономерностью, поражающей воображение, протекает один и тот же процесс, сказывается неудержимая сила одной и той же тенденции. Вслед за эрой раскрепощения личности наступила эра эмансипации народов.

Большинство людей удовлетворяется констатированием этого факта и считает, что этим содержание истории нашего времени исчерпывается. Но история не только описывает и классифицирует явления; она их осмысливает, их оценивает, их судит. И только взвешивая явления, она познает их в их истинной сущности. При таком, более углубленном подходе, явления, на первый взгляд кажущиеся однородными, обнаруживают, каждое в отдельности, свою специфическую природу, свой собственный смысл, которым определяется, в конечном итоге, и общий смысл данного исторического момента.

Мы присутствуем при формировании новых наций, т. е. новых индивидуальностей, и при завершении наций, уже ранее сложившихся. Каково всемирно-историческое значение этого факта? Гегель делил народы на "исторические" и "не-исто-рические", относя к последним такие, которые сами по себе не дали ничего человечеству, ничем, никакими ценностями, не обогатили его историю, которые остались как-то в стороне от эволюции Мирового Духа, каковою, согласно Гегелю, является всемирная история. Можно спорить против классификации народов у Гегеля, и в особенности следует остерегаться от такого понимания его деления народов, согласно которому есть народы "органически" одаренные, способные к высшей культуре и есть народы "от природы" бездарные, тупые, человечеству ненужные. Но самый факт неравноценности народов остается в силе. Чем эти различия в ценности определяются? Мы это поймем, если задумаемся над вопросом, почему мы, вообще, приветствуем "самоопределение" народов, приветствуем рождение новых наций? Если бы нации отличались одна от другой только местожительством, численностью, языком, — то я не знаю, чем рост числа наций обогатил бы историю? Для тех, кто стоит на точке зрения "индивидуализма масс", "Massenindividualismus", как говорят немцы, кто разделяет мнение об абсолютной равноценности всех единичных личностей и всех народов, кто верит в существование одной, единообразной, общеобязательной, "нормальной" цивилизации, для тех разделение человечества на расы, племена, нации должно представляться не плюсом, а минусом. Не лучше ли было бы, чтобы не было ни таможенных, ни стратегических границ, ни — главное — границ языковых, которые разобщают человечество? Таков идеал "эсперантистов", пользующихся, как известно, особыми симпатиями коммунистической партии. И если подавляющее большинство людей от этого идеала тошнит, то тому есть разумные основания. Нация есть культура, т. е. творчество, создание ценностей. В творчестве народ, как и единичная личность, выражает себя, свою душу, свою индивидуальность. Всякая же индивидуальность ограничена. Нет абсолютно похожих друг на друга людей. Если бы все люди были равны и равноценны во всех отношениях, незачем было бы читать Пушкина и слушать музыку Шуберта; они не дали бы мне ничего такого, чего не было бы во мне самом. И поскольку к нации приложим предикат индивидуальности, сказанное приложимо и к нациям. "Острый галльский смысл" есть нечто, специфично присущее французам, Франции, как "сумрачный германский гений" — немцам, Германии.

Всякое творчество символично. В учреждениях, в памятниках культа, литературы, живописи и т. д. человек или народ раскрывает себя. И то, что сквозь эти символы я, посторонний человек, прозреваю душу их творцов, показывает, что они, эти символы, пробуждают во мне какие-то доселе скрытые, дремавшие во мне, духовные возможности (иначе" непонятно, каким образом и почему эти символы могли бы быть мне внятны), заставляют меня творчески приобщиться душою к чужой душе. То, что люди различных эпох, различных миров, различных индивидуальных свойств, понимают друг друга, что мы понимаем "Илиаду" и восхищаемся се красотами, — хотя мы не разрываем руками жареных баранов, не совершаем человеческих жертвоприношений и не пользуемся, в качестве средства передвижения, двухколесными тележками, — свидетельствует, что в символах, нам вполне непривычных, чуждых и даже, подчас, — если рассматривать их "в себе", — отвратных, могут воплощаться вечная Истина, вечная Красота, вечное Добро, что Истина, Красота, Добро суть некоторые реальности. Несомненно, что древний грек понимал "Илиаду" и флорентинец XIV века "Божественную Комедию" иначе, чем мы. "Илиада" была для грека приблизительно тем, чем для нас является, напр., Энциклопедический Словарь Брокгауза и Ефрона, и нечто подобное представляла собою для итальянца XIV–XV вв. "Божественная Комедия", как это явствует из многочисленных современных комментариев к ней. В "Илиаде" отражена Греция древнейшего периода, как в поэме Данте средневековая итальянская коммуна. Поскольку эти произведения выражают собою временное, преходящее, отошедшее безвозвратно в прошлое, специфически местное, узконациональ-ное, — они понятны только специалистам. Их непреходящее и мировое значение определяется тем, что в преходящих, местных, национальных символах в них выражено Вечное и Абсолютное. Иных символов, кроме преходящих, ограниченных, неадэкватных абсолютному, нет и быть не может в силу определения. Символ, адэкватный символизуемому, — логический абсурд. Нам не дано видеть Бога непосредственно, лицом к лицу, разговаривать с ним, "как сосед с соседом", по выражению средневековых мистиков. В пределах земной жизни мы только "ловим отблеск вечной красоты". Воплощение Абсолюта по необходимости всегда частично, ущербно, неполно, ограниченно.