Иван Мошляк - Вспомним мы пехоту...

С каждой минутой я все дальше удалялся от родного села, от семьи, от друзей, от могилы матери, от уклада жизни, к которому привык с детских лет и который был мне так понятен и близок. Тоска по тому, что я покинул, страх перед новым, неизвестным вызывали во мне почти физическую боль, выжимали слезы из глаз. Думалось:

«Может, напрасно покинул я родное село? Что ожидает меня впереди? Какие испытания? Военная служба — дело не шуточное. Она требует собранности, мужества, сноровки. А коли в бой придется пойти, под пули? Хватит ли сил побороть страх смерти, не броситься наутек?..» Тут я представил себе моего бывшего хозяина, целящегося в меня из окопа, и страх мой как рукой сняло, тоска начала отпускать сердце. Появилась бодрость, сознание нужности предпринятого мною шага.

Заснул я лишь за полночь. Но выспаться не удалось — вскоре поезд прибыл в Ачинск.

— Выходи из вагонов! — послышался зычный голос.

Мы очутились на высокой товарной платформе. В темноте угадывались приземистые длинные пакгаузы. Раздались команды: «Становись!», «Равняйсь!», «На пра-а-во! Шаго-ом — марш!».

Колонна наша миновала железнодорожные пути и свернула в поле, в сторону от города. Вскоре с нами поравнялся командир с четырьмя треугольниками в петлицах, знакомый нам еще по сборному пункту.

— Куда это мы идем, товарищ командир? — всполошено спросил парень, шагавший впереди меня.

Командир внимательно посмотрел на него и заговорил спокойно, размеренно, как равный с равными:

— Вот что, ребята, раз и навсегда запомните: таких вопросов задавать нельзя. Боец Красной Армии должен точно и четко выполнять приказы и команды, а куда его ведут — про то обязан знать только командир. Есть такая штука — военная тайна. Слышали?

— Ага, — отозвался парень.

— Не ага, а так точно, товарищ командир.

— Так точно…

— Ну вот и хорошо. А теперь помолчите, потому что разговаривать в строю не положено.

Так началась для нас, новобранцев, военная служба.

Небольшой военный городок — несколько двухэтажных кирпичных казарм, плац между ними, приземистые склады чуть в стороне — был построен в 1914 году. Здесь формировались маршевые батальоны для фронта. В конце 1929 года в городке располагался 118-й стрелковый полк 40-й стрелковой дивизии. В этом полку и предстояло служить нам, только что прибывшим новобранцам.

Нас разместили в казарме, дали соснуть, а утром построили на плацу. Неподалеку шли строевые занятия взвода красноармейцев. Одновременно и четко выполняя команды, они брали винтовки на плечо, на ремень, рубили строевой шаг. Новобранцы, одетые в домашние кожухи, полушубки, пальто, в нахлобученных на лохматые головы треухах, резко отличались от этих подтянутых, стройных ребят в шинелях и буденовках. Нам сразу стала видна наша неотесанность, неуклюжесть. Как-то не верилось, что и мы со временем станем такими же молодцеватыми бойцами Красной Армии.

Перед нашей шеренгой появился высокий командир в длинной кавалерийской шинели с одним кубиком в петлицах. В лучах низкого солнца кубики эти рубиново поблескивали и, наверное, потому командир показался мне на диво красивым. Был он молод, может, на два-три года постарше каждого из новобранцев. Широкий командирский ремень туго стягивал его тонкую талию, портупея держались как влитая, на шинели ни единой морщинки. Его подтянутость, военная выправка так поразили меня, что я смотрел на него, словно на чудо.

Командир поздоровался с нами, шеренга вразнобой ответила.

— Я командир первого взвода полковой школы Борисенков, — сказал он, — Хочу с вами побеседовать. Не возражаете? — Он улыбнулся, а по шеренге ветерком пробежало оживление, послышались голоса: «Не возражаем!»

Борисенков прошел на правый фланг, задал какой-то вопрос правофланговому — высокому парню в городской кепке. Тот бойко ответил. Командир удовлетворенно кивнул головой, достал блокнот, карандаш и что-то записал. Затем перешел к следующему. На этот раз в блокнот ничего не было записано. Когда до меня осталось человека три-четыре, я услышал разговор между Борисенковым и очередным новобранцем. Молодой командир поинтересовался, откуда парень родом, каково его социальное происхождение, где учился, какое образование. Парень сказал, что закончил четыре класса сельской школы. Борисенков кивнул и, ничего не записав в блокнот, обратился с теми же вопросами к стоявшему рядом. У того за плечами оказалась семилетка.

— Хотите учиться в полковой школе на младшего командира? — спросил Борисенков.

— Хочу, товарищ командир.

— Ваша фамилия?

Новобранец назвал фамилию, Борисенков записал.

Мне стало ясно: идет набор в полковую школу, а возьмут тебя или нет — зависит от твоего образования. Чтобы взяли, надо иметь не меньше семи классов. А у меня как раз семь. Значит, возьмут. Вот удача-то! Буду служить во взводе этого бравого командира. Борисенков остановился передо мной. У него было сухощавое интеллигентное лицо, веселые умные глаза.

— Теперь вы расскажите о себе.

— Родом из села Родино, из крестьян, был батраком, закончил семь классов, — бодро отрапортовал я.

В то время по-русски я говорил с сильнейшим украинским акцентом, вернее, даже не по-русски, а на каком-то смешанном украинско-русском языке. По напряжению, которое появилось во взгляде серых проницательных глаз Борисенкова, я догадался, что он плохо понимает мою речь. Я попытался растолковать все заново, но он поднял руку:

— Достаточно, достаточно… — и, шагнув дальше вдоль шеренги, обратился к моему соседу.

Сердце мое словно кипятком ошпарило, кровь бросилась в лицо — все, не принят! Но почему? Ведь я закончил семилетку… Стать командиром Красной Армии, даже младшим, — такая честь для меня. Когда я батрачил у Бескоровайного, мне это и во сне не снилось. Только здесь, сейчас, я понял, как это реально, как осуществимо. Понял, воспарил в мечтах, и тотчас все они обратились в прах… Чем я ему не приглянулся? Чем хуже других?

На плацу появился невысокого роста командир с одной шпалой в петлицах. У него было неулыбчивое лицо, близко поставленные глаза, смотревшие строго и холодно. Закончив опрос, Борисенков подошел к нему, козырнул и что-то доложил. Получив, видимо, какое-то распоряжение, командир взвода вернулся к нашей шеренге и медленно двинулся от левого фланга к правому. Он продолжал опрос, но теперь уже выборочно, иногда заносил в блокнот фамилии. Должно быть, при первом опросе у него получился недобор. У меня вновь появилась надежда — вот случай, который может больше не представиться. «Смелее, Иван, преодолей свою деревенскую робость— ты же комсомолец», — старался я приободрить себя.

Когда Борисенков поравнялся со мною, я твердо сказал: