Геннадий Смолин - Моцарт. Посланец из иного мира [Мистико-эзотерическое расследование]

Был в этом какой глубокий символ: обыкновенный паренек из народа — Папагено со своим музыкальным инструментом — волшебными колокольчиками, помогающие славному парню, несмотря на все опасности, достичь цели своих желаний. И вот, в освящении его любви, было отказано свыше, а она целиком основана на его наивном, сердечном чувстве.

Моцарт шел прыгающей походкой, напевая песенку Папагено:

Великий маэстро в моих снах оказался точь-в-точь таким, каким был при жизни. Моцарт смеялся. А я купался в каком-то странном серебристом свете и мог до мельчайших деталей разглядеть помещение, которое и без того знал прекрасно: это был кабинет маэстро — на клавире сгрудились горы листов бумаги с начатыми произведениями, им так и не суждено было быть написанными. Штора по-прежнему закрывала окно только наполовину. Да, подумал я, когда в дом приходит смерть, тут уж не до уборки комнат и ремонта квартиры.

Внезапно смех маэстро оборвался. Большие глаза Моцарта налились голубым светом. Он заговорил неестественно-дребезжащим, точно расстроенная струна, голосом:

— Доктор Клоссет, вы один, кто не предал меня, кто знает правду.

Я вздрогнул и зажмурился — уж больно все было реальным. Он не сводил с меня немигающих глаз. Потом глаза его увлажнились, он шагнул по направлению к инструменту. Моцарт заиграл, музыка была до того волшебная и прекрасная, что я онемел от изумления, а тело словно растаяло в роскошных аккордах и стало бесчувственным.

Потом все исчезло, как появилось. Но я лежал с открытыми глазами и не понимал, что это было: видение или явь.

Эти сновидения стали преследовать меня через 40 дней после кончины Вольфганга. Свыкнуться с подобным феноменом я не мог — это было просто невыносимо. Начались какие-то нелады на работе и дома. Даже моя драгоценная супруга, не выдержав мой несносный характер, перебралась в родовое имение под Инсбрук. Более всего я расстроился, что пропал мой архив и дневниковые записи, которые я вел, наблюдая Моцарта в последний год его жизни. Причем, история их пропажи загадочна: те записи, что я тщательно оберегал целых тридцать три года, в конце концов, исчезли. Дома, в моем кабинете случился пожар, и от письменного стола, где лежал мой манускрипт, остались одни головешки. По крайней мере, не сохранилось ни одной тетради или журнала. Может, до этих манускриптов дотянулись руки аббата Максимилиана Штадлера, действующего по воле и тайному заданию эзотерических и могущественных сил?

Чудом сохранились три листочка, исписанных моим почерком. И еще два засохших и потемневших от времени цветка. Эти реликвии — с панихиды Моцарта: цветы принесла Мария Магадлена Хофдемель; и они упали с гроба маэстро, когда поминальная служба закончилась.

Помню совершенно отчетливо, как 6 декабря в 3 часа пополудни шло отпевание тела великого Моцарта. Притч свершался прямо у входа в Крестовую капеллу (Kreuz-Kapelle), примыкающей к северной стороне собора св. Стефана, там, где находится соединительная решетка (Capistrans-Kanzel). На панихиде собрались немногие, чтобы проводить Моцарта в последний путь. Среди них были Готфрид Ван Свитен, Антонио Сальери, композитор Альбрехтсбергер, Франц Зюсмайер и другие крайне немногочисленные лица. И никого из Веберовых — ни тещи, ни вдовы, ни ее сестер.

Из прекрасной половины была только красивейшая из женщин Магдалена Хофдемель, единственная из пришедших на панихиду дам; она была беременной, — это было хорошо заметно.

Я подошел к ней, поздоровался и хотел, было, предупредить, что ей следовало бы воздержаться от этого печального мероприятия. Мало ли, что может случиться в таком ее положении. И гроб с телом, и болезнетворная инфекция, да и знак дурной. Но не вымолвилось ни слова.

Потом барон Готфрид Ван Свитен сообщил, что, согласно декрету кайзера Леопольда II, изданного 17 июля 1790 года, и, стремясь воспрепятствовать возможному распространению или возобновлению эпидемии, нужно изолировать тело умершего, а захоронение проводить сообразно с ритуалом, описанным в «Konduktsordnung». Поэтому до наступления темноты тело Моцарта оставляется в церкви в специально отведенном для этого месте. После чего особый возница погрузит гроб на похоронные дроги и отвезет на кладбище. Сопровождать тело на кладбище св. Марка строго запрещено. Погребение совершилось в отсутствие близких или каких-либо других людей, кроме могильщиков.

Никто не стал оспаривать указа императора — ни жестом, ни словом.

Гроб с телом Моцарта служители внесли внутрь капеллы, чтобы поставить у Распятия, и когда два цветка упали, я украдкой подобрал их и спрятал под одежды.

Теперь это — драгоценные знаки, мои реликвии, напрямую связанные с маэстро.

Ах, да! Я оказался невольным свидетелем разговора барона и императорского капельмейстера, ошеломившего меня до глубины души.

По завершению церемонии они уселись в карету; но у возницы что-то случилось с передним колесом, — и тот занялся починкой. А я, услышав негромкую беседу двух значительных особ, не смог отказать себе в любезности дослушать разговор до конца. Это были императорский капельмейстер А. Сальери и барон Герхард Ван Свитен.

— Я и представить себе не мог, что все так быстро завершится, — отчетливо произнес Сальери. — Вы герр Свитен изумительный политик.

— Такова моя обязанность: служить Двору и Империи, — добродушно отозвался барон. — Но случай здесь более, чем неординарный. Знаменательный. Ушел великий композитор и как? Попросту исчез в могиле для бродяг. Ни памятника, ни знака.

— Да, как быстро угасла его жизнь. А ведь все начиналось изумительно и блестяще. Как в сказке.

— Сальери, вы более композитор, чем политик. Его музыка божественна, она берет душу и сердце без остатка. Чего, простите, нет в ваших опусах. У вас все математически верно и гармонично. Но нет искры Божьей. Пройдет время, и все только и будут твердить: «Ах, Моцарт! Гениальный композитор!»

— Тут я категорически не соглашусь с Вами, барон.

— Господи, какое самомнение! Нас с вами и вспомнят, именно как современников Моцарта. Слава Богу, что мы не доживем до этого дня.

— Господин барон, если кто услышит вас, то подумает, Бог знает что.

— Не беспокойтесь, у меня все в порядке! — сухо отозвался Ван Свитен. — Мой мундир ослепительно чист. Но за вас я не ручаюсь.

— Барон, я не понимаю ваших намеков.

— Какие намеки? Тут ясно, как Божий день. Вы думаете, людям можно долго морочить голову о том, что молодой гений умер от какой-то безобидной «просянки»? Признайтесь себе, что мы все убили Моцарта в расцвете его божественного таланта.

Упала громкая пауза.