Артур Брайант - Эпоха рыцарства

Крестьянское недовольство было направлено против чиновников и агентов лорда. В более крупных имениях лорда редко видели; там же, где существовал личный контакт, это недовольство могло быть смягчено соседскими и христианскими отношениями. Даже Джон Гонтский простил своих крепостных, плативших повинности, в тяжелые времена и раздавал около двух фунтов милостыни каждую неделю. Но от сборщиков и бейлифов, которые выбивали из крестьянина исполнения тех повинностей и выплаты тех рент, на которые жил землевладелец, от стюарда (управляющего), председательствовавшего в манориальном суде, и юристов, заявлявших крайние претензии с его стороны, крестьяне видели мало милосердия. Времена были тяжелые, деньги было заработать очень трудно, расточительный правящий класс, нуждавшийся во все большем доходе, больше не мог получать его от побед за границей. Дело их агентов заключалось в том, чтобы выяснить все возможные повинности и платежи, которые можно было получить с крестьянства. В процессе этого они часто изымали – а чаще их в этом просто подозревали – более, чем крестьяне были должны или чем лорд получал в конечном итоге.

Самыми тяжелыми хозяевами были монастыри, по которым сильно ударил экономический спад и чума, и которые никогда не имели возможности, подобно светским лордам, компенсировать свои потери за счет военного грабежа и выкупа. Исключительно консервативные и, подобно всем корпорациям, безличные в деловых отношениях, они оправдывались тем, что их поборы были необходимы на благо Господу. Легче, чем все остальные, они могли доказать свои права на давно недействительные повинности посредством хартий, которые хранились в каждом религиозном учреждении, подкрепленных дружбой с сильными мира сего, и, иногда, если верить выдвигавшимся против них обвинениям, усовершенствованных небольшой набожной, но умелой подделкой [472]. Понимая священность своих требований, они не всегда были очень тактичны с теми, чьим трудом жили; аббат Бертон говорил своим держателям, что у них ничего нет, кроме своих внутренностей. Из всех тех, кто насаждал права лорда, наиболее ненавидимыми были юристы. Точно так же, как XIII век внес в английскую жизнь новую фигуру в виде нищенствующего монаха, XIV век привел другого и гораздо менее популярного персонажа – юриста. С тех пор как Эдуард I установил образование для юристов под руководством своих судей и изъял его из компетенции Церкви, их богатство и влияние быстро выросли. В восприимчивом и развивающемся обществе, где сутяжничество заняло место частных войн, братство в шапках – белых шелковых шапках, которые носили королевские барристеры и судьи, выбиравшиеся из них, – составляли новую аристократию. «Закон, – написал Ленгленд, – это выросший лорд!» Их богатство было феноменальным; в списках подушного налога за 1379 год судьи Королевской скамьи и Суда Общих Тяжб облагались по ставке большей, чем графы, и в два раза большей, чем бароны, с которыми адвокаты и более крупные «законных дел мастера» или барристеры, как их стали называть позднее, были определены в одну группу. Даже «более мелкие подмастерья, которые обучались закону» должны были платить столько же, сколько и олдермены.

Судьи в своих пурпурных одеяниях, украшенных белой овчиной или каракулем, и барристеры в своих длинных зелено-коричнево-голубых цветных мантиях, представляли собой такую же значительную фигуру, как магнаты или прелаты. Однако их великолепие не делало их профессию популярной. Никогда юристам не доверяли меньше, чем в конце XIV века. Простому христианину казалось неприличным то, как они зарабатывали на жизнь, не говоря о богатстве, создавая его из правосудия судебными хитростями. «Кто бы ни говорил об истине за деньги, – провозглашал проповедник, – или отправлял правосудие за награду, продает Господа, который являет собой и истину и правосудие» [473]. Юристы рассматривались как специальные защитники, которые выиграют любое дело за деньги и проведут невиновного техническими трюками и софизмами и тарабарщиной, которую никакой нормальный человек не в состоянии разобрать. В своем эпосе о христианской справедливости Ленгленд изобразил барристеров в своих шелковых шапках подобно соколам на жердочке.

Они казались ему недостойными спасения.

Настолько распространено было убеждение, что юристы являются наемными бандитами, что в 1372 году Общины подали петицию с просьбой о принятии акта, который дисквалифицировал бы их как членов Палаты на основании, что они «умудрились вносить в парламент от имени Общин много петиций, которые Общин вообще не касаются, но сделаны в интересах конкретных лиц, с которыми они каким-то образом связаны». Направленные в особенности против атторнеев, которые виделись мошенниками и авантюристами, шатающимися по судам, чтобы завлечь доверчивых в тяжбу, в результате которой их точно надуют, было постановлено, что «ни один адвокат, занимающийся делами в королевских судах» не должен быть избран вновь как рыцарь от графства за исключением королевских барристеров, а если это уже произошло, то им не следует платить жалование, так как они уже получили деньги от своих клиентов. К счастью, для дальнейшего будущего парламента эта мера никогда не была строго исполнена, ибо графства и города продолжали считать юристов необходимыми в рамках государственного устройства, где все должно было делаться с демонстрацией закона [475].

Для юриста, поглощенного захватывающим интеллектуальным делом, и члена профессионального братства, которое уже создало чувство традиции и корпоративный дух, все это виделось в совершенно ином свете. Насколько ином – показано заявлением главного судьи Тернинга, что в царствование Эдуарда III «закон находился в самом своем совершенном состоянии, как когда-либо». При этом, хотя большинство судей и барристеров были людьми честными, гордыми своим званием и тем законом, который они осуществляли [476], мирянам закон казался непостижимо сложным и формалистическим. Истцы получали свои приказы аннулированными, а сами они оказывались лишенными права иска из-за мельчайшей ошибки в латинском тексте или даже правописании, или судьи аннулировали иск потому, что они считали, что он недостаточно похож на то, что уже существует, однако непохожесть эта была крайне необходима для нужд развивающегося общества. В начале века крупный судья подобно Уильяму де Бересфорду мог еще выходить за рамки буквы закона и настаивать, что если происходило грубое нарушение естественной справедливости, то суд должен предложить возмещение истцу, пострадавшему от данного формализма. «Это собственно не долг, но штраф, – сказал он истцу, который требовал последнюю штрафную унцию со своего крепостного, – какая же это справедливость присуждать тебе долг, когда документ предоставлен, а ты не можешь показать, что ты понес большие убытки от этой задержки?» При этом к сороковым годам судьи установили, что справедливость – это одно, а общее право – совсем другое, и что они обязаны поступать в соответствии со словами статутов и решениями своих предшественников. Если уже в 1345 году главный судья Стонор, который начал свою практику еще при Эдуарде I, мог еще заявлять, что «закон в том, что правильно», дух скамьи во второй половине века был четко выражен Хиллари Дж., когда он сказал: «Мы не можем и не будем изменять старинные обычаи» [477].