Николай Костомаров - Казаки

— Да, да, — продолжал он, — продана твоей милости за чистые денежки, только ты, отец-кормилец, в те поры утешал меня тем, что по делу об этой черниговской жрнке Анне мне уже ничего не будет, остается-де одно духовное дело о ее браке, так одно дело то пойдет в Патриарший Приказ, а мое здесь уже покончилось. Я так и думал: ан вон же не то выходит!

И он рассказал ему обо всем, что было с ним в Патриаршем Приказе.

— Того ждать можно было, — сказал думный дьяк. — Им тоже есть хочется, как и нам с тобою. От меня же чего ты хочешь?

— Совета, отеческого совета, благодетель мой, — говорил Чоглоков. — Как тут мне поступить, куда повернуться? Надеючись на слово твоей милости, я думал, что уже все покончилось и меня больше тягать не будут!

— Оно, точно, здесь и кончилось, — сказал дьяк. — За скудостью доводов в доносах на тебя, не велено нять веры тем доносам, а чтоб жонку ту не отсылать к духовному суду, тою не говорилось и тебе не обещалось. Жонка разом за двумя мужьями: не нам было то разыскивать, а святейшему патриарху. А мы святейшему- патриарху не указ. Того, как тебе говорили, что патриарх обещает о той жонке входить наверх к государю, я не знал и заранее думать о том не мог. Его, святейшего, воля. А правда: патриарх властен во всякое время досту-пить к царю и печаловать перед ним о всех угнетенных и обидимых.

— Что же, какой совет мне подашь, отец-милостивец? — сказал Чоглоков.

— Сойтись как-нибудь с дьяком Калитиным, хотя бы пришлось тебе ударить челом другою половиною твоей вотчины, — сказал, .засмеявшись, Ларион Иванов.

— А мне-то после того по миру ходить? — болезненно спросил Чоглоков.

— В Москве скорее подадут милостыню, чем где-нибудь в Сибири, — сказал дьяк. — Если святейший патриарх станет против тебя перед самим царем, то гляди, чтоб тебе спины не накропили, да потом в Сибирь в заточение не послали. Да еще, почитай, так, что ни в стрельцы, ни в козаки, ни в пахотные не поверстают, а в тюрьму -вкинуть велят! Как подумаешь о том, что может статься с тобою, так и выйдет: не весело по Москве ходить, милостыни выпрашивать, а еще скучнее в Сибири где-нибудь в тюрьме заживо гнить. На Москве, может быть, Бог пошлет тебе какого-нибудь доброго боярина и тот возьмет тебя к себе, а там — потихоньку-помаленьку и опять в люди выйдешь. Не будут знать, что довело тебя до нищеты, а ведь говорим же — бедность не порок. Я думаю, один способ тебе сойтись с Калитиным, хоть бы, говорю, и половиною вотчины ему поступиться. .

Чоглоков разразился воплями.

— О, какая ж ты баба! — насмешливо сказал думный дьяк. .

— Отрц родной, кормилец! — говорил Чоглоков, устыдившись своего малодушия и стараясь крепиться: — Поставь себя на моем месте, — ну как бы у тебя все разом отнимали! .

— Не зарекаюсь — сказал думный дьяк: — может быть, со мною когда-нибудь что и хуже станется. Мало ли случаев бывало: вот человек в почести и в богатстве, а тут распалится на него царь — и все прахом пошло. А и так бывает: вон при блаженной памяти, царе Алексее Михайловиче Божиим попущением поднялась в Москве междоусобная брань против боярина Морозова и Траханиотова; какие были богачи и силачи в земле нашей, а все пошло по в етру! Мудрее нас были отцы и деды наши, и вымыслили такую пословицу: от сумы да от тюрьмы никто на Руси не зарекайся. И теперь то же умные головы твердят. Ия не зарекаюсь, не знаю, что со мною вперед станется и где Господь и как велит голову положить! И ты тоже. Вспомни, как ты

в Чернигове воеводствовал, мог ли тогда думать, что это воеводство тебе так солоно отзовется! Теперь терпи! Человек ты, кажись, книжен, — про Лазаря и богача читывал. Хорошо было богачу на этом свете, да на том-то горячо пришлось, а бедному Лазарю куда как здесь худо было, да там стало прохладительно.

— Мое последнее добро! — печально восклицал Чогло-' ков.

— Тело дороже одежды, а душа Дороже тела, — сказал Ларион Иванов: — Крепись, молись и во грехах своих кайся Богу. Вотчины твоей жаль, да делать нечего, и с ней придется распрощаться! Вот мой совет.

Чоглоков ушел от думного дьяка в самом отчаянном расположении духа. И так и этак передумывал Чоглоков. И то и другое приходило ему в голову. Уж не оставить ли все на волю Божию? — задал он себе вопрос, но тотчас сам себе и отвечал на него: невозможно! пойдет патриарх печа-ловаться о бедной Анне, а царь — черкасский народ любит. Для примера, на страх другим, люто казнить велит, чтоб угодить черкасскому народу, и стану я притчею во языцех из рода в род. Меня в тартарары зашлют, а вотчину все-таки отберут на великого государя. Куда ни повернись — везде жжет огнем!

Он отправился в Патриарший Приказ и спрашивал, где живет дьяк Скворцов: с ним хотел он прежде поговорить, а к самому Калитину обратиться боялся: такого он задал ему перцу своим приемом! В Приказе ему сказали, что Скворцов прибыл в Приказ, а Калитина еще нет. Он вошел к Скворцову, поклонился до земли, стал спрашивать, что ему делать и как расположить к себе Калитина, который так загрозил ему. Нельзя ли как-нибудь умилостивить его, чтоб он не доносил о нем святейшему и не направлял патриарха печаловать перед царем за Анну. К удивлению Чоглокова, Скворцов сразу намекнул ему на то, что говорил думный дьяк Ларион Иванов, именно на уступку Калитину остальной половины вотчины Пахровской и тут же показал, что ему и Калитину известно уже, что другая половина отдана в Малороссийском Приказе.

— Ведь и мы,' патриаршие дьяки, — сказал Скворцов, — не хуже царских в _ Малороссийском Приказе; чем там побил челом, тем и у нас побей! А оно точно: все на нем, на Калитине висит; святейший очень его любит и во всем ему верит. Как дьяк Калитин доложит ему, так и станется! ,

Оставались еще сутки до рокового срока, данного ему Калитиным для обдумывания. Весь день ходил Чоглоков по своему двору и чувствовал, что уже последний день ходит по нем честным хозяином владельцем вотчины, из которой привык получать в московский двор всякие запасы. Настал другой затем день. Чоглоков приказал запрячь лошадей, сел в колымагу и мысленно говорил к своим лошадям: эх, вы, мои бедные, сердечные лошадушки! не придется вам более меня возить, а мне на вас ездить; придется/ может быть, пешком с мешком за милостынею ходить по Москве!

Чаглаков в Патриаршем Приказе застал дьяка Калитина вместе со Скворцовым, и подьячий Ермолай сидел за своим столиком у окна. Духовных особ еще не было. .

— • Надумался? — спросил сурово Калитин.

— Надумался, батюшка, отец-благодетель! — сказал Чаглаков и повалился к ногам дьяка. — Батюшка-кормилец! Бью тебе челом своею последнею вотчинишкою на реке Пахре! Соизволь принять!

— Что? — гневно сказал Калитин: — За кого ты меня приемлешь? Чтоб я правосудие продавал? Что я! Со Иудою христопродавцем вровень стану, что ли? А видел ты, дурачина, что с тем Иудою сталось: как на западной стене в церкви написан ад кромешный, а там тот Иуда на коленах у сатаны сидит и мошну в руке держит с теми тридцатью сребренниками, что за Господа нашего от беззаконных архиереев жидовских взял? И мне того же хочешь? Ах ты, дурачина, мужичина неотесанный! Видно, как сам управлял, воеводствуючи в Чернигове, грабил, обдирал жителей, так по себе и о всех других думаешь. Нет, нет! Не брал я ни с кого еще неправедно ни одной полушки. Что ты меня своею вотчиною манишь? Душу свою разве отдам за твою проклятую вотчину, подавиться бы тебе ей. Не туда, брат, угодил. В других Приказах, может быть, берут посулы и поминки, а в нашем Патриаршем Приказе о таковом беззаконии и помыслить не посмеют. А ты вот что: напиши челобитную святейшему патриарху кир Иоакиму, а в той челобитной пропиши все свои грехи тяжкие: как неправедно в Чернигове людей обирал, как жонок и девок на блудное дело подговаривал, как Анну приказал схватить и насильно отдал за своего холопа замужнюю женщину, все ради своего блудного сластолюбия, ничего не утай, ни в чем не солги, все открой перед святейшим патриархом, как перед самим Богом на исповеди, и сам себе в наказание отдай и свою вотчину на Пахре, и свой двор на Арбате в