Варвара Головина - Мемуары

Одна из религиозных церемоний, которой я наиболее была поражена в Париже, это поклонение Кресту в Великую пятницу. Г-жа де Тарант свела меня в несколько церквей. Служба происходит в подземных приделах. Освещен только крест. Священник читает тихим голосом. Все присутствующие погружены в самую глубокую мысленную молитву. Религиозная тишина сильно трогает душу. И крест, такой таинственный, единственный предмет поклонения, страх одних и утешение других, символ спасения и надежды, возвышающий скорбь среди унижений, разрушающий кумиров сердца и рассеивающий мрак, заключает, в себе совокупность истин, которые дают почувствовать нам тщету жизни.

Я люблю все, что возвышает и пробуждает душу. Париж может многое предложить для удовлетворения этой склонности, и ум не чувствует там недостатка в пище. Достаточно прогуляться по улицам, чтобы проследить целый курс морали: церкви обращены в театры; старинные родовые особняки — в магазины моды; почтенные люди, потомки знаменитых родов принуждены идти пешком по грязи; масса несуразностей, результат всеобщего переворота, поражают без конца. Переходишь от удивления к удивлению, и мысль не поспевает следить за всем, что встречается на пути.

Г-жа де Матиньон, дочь барона де Бретейль, бывшего посланника в России в царствование Екатерины II, шла однажды пешком. Это была просто ее фантазия, потому что у нее есть карета. Между улицей дю-Бак и улицей де ла-Планш стояли торговка овощами и торговец табаком. Случилось, что пошел проливной дождь, когда г-жа де Матиньон проходила мимо них, а в это время там проезжал в карете герцог де Прален. Увидев г-жу де Матиньон, он приказал остановиться и предложил ей занять место в его экипаже. Но говоря с ней, он не был настолько вежлив, чтобы снять шляпу. Торговка овощами была возмущена этим и закричала своему соседу:

— Посмотрите-ка, кум, это, верно, из новых, вишь, важничает. Взгляните на него: можно подумать, что шляпа у него гвоздями приколочена к голове. Это не из тех прежних господ, которые были так вежливы и любезны с дамами.

Эта уличная сцена доказывает, насколько даже народ был поражен манерами нового режима. Герцог де Прален очень дурно вел себя во время революции и приобрел дурные привычки.

Я встретила однажды г-жу де Турцель-мать, идущую пешком в ужасную погоду. Она спокойно шла с зонтиком. Мне стало стыдно за свое удобство и что я могу обрызгать ее грязью, проезжая мимо. Я дернула за шнурок и попросила ее войти в карету.

— Я принимаю ваше любезное предложение, — сказала она, — только из-за удовольствия быть с вами. Вы думаете, мне тяжело идти по грязи? Нет, уверяю вас. Я могла бы избавить себя от этого, но, признаюсь вам, я нахожу наслаждение в лишениях, когда подумаю, что наш несчастный король живет милостынею равных ему государей.

Я отвезла ее домой и осталась в этой семье, которую я с каждым днем видела все с большим удовольствием.

Я много занималась живописью. Легкость доставить себе все, что имеет отношение к искусству, возбуждает и поощряет склонность. Каждый четверг Робер 2)обедал у меня и оставлял мне всегда эскиз, начатый в два часа, а в четыре уже висевший на стене моей гостиной. Частью моих познаний я обязана Роберу. Нельзя лучше научиться, как наблюдая за работой большого художника. Он рассказал мне свое приключение в катакомбах, так удачно помещенное аббатом Делилем в свою поэму «Imagination». С большим интересом слушаешь героя истории: каждый по-своему воспринимает впечатления и судит о них сообразно своему характеру и страстям.

Нет ничего прелестнее весны в Париже. С февраля месяца начинаешь наслаждаться ее постепенным наступлением. Воздух насыщен ароматами, кусты покрываются цветами. Мой дом был окружен с четырех сторон садами: сад иностранной миссии, сад Верака, сад Монако и сад г-жи де Шатильон. Первые три сада окружали мой дом и были отделены от него только каменной стеной; чтобы попасть в четвертый, мне надо было пройти через двор и пересечь улицу де Бабилон, очень узкую. Там я бывала окружена сиренью и жасмином, любовалась на цветники из роз и лилий, а в конце этого прекрасного сада я видела дом, где жила г-жа де Тарант со своей матерью.

Я любила присутствовать при туалете г-жи де Шатильон, кабинет которой носил характер доброго старинного устройства настоящей Франции. Он был наполнен маленькими картинами и сувенирами всякого рода. Я рассматривала их в то время, как Леонора, горничная, причесывала ее. Все было чисто и изящно, все отзывалось хорошим обществом, и в мелких вещах я узнавала отпечаток склонностей и характера той, кому они принадлежали.

Вечера во Франции почти всегда теплее дня. Чае-то я оставалась до позднего часа в беседке моей матери при лунном свете или в полнейшей темноте. Я внимала различному шуму этого огромного города. Ничто не располагает так к мечте, как далёкий смутный гул, который то увеличивается, то уменьшается, и слух невольно следит за ним.

Однажды вечером я увидала в сумерках двух женщин. Они вошли через калитку, соединявшую мой сад с садом Верака, и подходили ко мне. Я напрасно напрягала зрение, чтобы разглядеть их. Спустя минуту я услыхала голос г-жи де Лакост и пошла навстречу ей.

— Вот я вам привожу г-жу де Дамас, — сказала она. — Она давно желает быть представленной вам.

Мы сказали друг другу все, что полагается в подобных случаях. Г-жа де Дамас выразила мне самым любезным образом, насколько она благодарна мне за участие, которое я приняла в ее сыне. У нее приятный голос, а также приятная манера говорить. Я думала: «Вот прелестная молодая женщина, но я не знаю, какое у нее лицо». Эта манера знакомиться показалась мне довольно остроумной, и я умышленно замедлила ввести г-жу де Дамас в дом.

Но наконец пришлось это сделать, и, войдя в мою круглую гостиную, освещенную лампами, мы с г-жой де Дамас так усердно вглядывались друг в друга, что обе рассмеялись. Лицо г-жи де Дамас мне показалось красивым. Г-жа де Лакост настолько же некрасива, насколько умна и несчастна. У нее необычайная болезнь: она иногда впадает в летаргическое оцепенение, продолжающееся больше десяти дней. Ее кладут тогда на постель, и она остается там без движения, не принимая пищи и без питья. Ее можно бы было счесть мертвой, если бы не бился пульс. Ее брат Оливье де Верак рассказывал, что однажды, когда летаргия продолжалась долее, чем обыкновенно, он упал на колени, говоря:

— Боже, неужели это состояние будет продолжаться?

Вдруг, не открывая глаз, она сделала ему знак подойти и движением показала, что она хочет писать. Он дал ей бумагу и карандаш, и она, с закрытыми же глазами, написала: «Будьте покойны, это скоро окончится. Пришлите ко мне завтра (она написала имя), и пусть никто другой не приходит».