Татьяна Гончарова - Плутарх

Проделав огромную предварительную работу («во избежание упреков в небрежности и лени, я попытался собрать то, что большинству остается неизвестным»), он вполне осознавал всю сложность стоявшей перед ним задачи: написать еще раз о тех людях и событиях, к которым до него обращались Геродот, Фукидид и Полибий (не говоря уже о менее значительных историках), но сделать это так, чтобы не было ни повторения, ни подражания, особенно в манере письма. «А на мой взгляд, соперничать и состязаться в слоге — затея по сути своей ничтожная и софистическая, а если речь идет о вещах неподражаемых, то и просто глупая», — пишет Плутарх во вступлении к одной Из биографий. Он постоянно подчёркивает, что, приступая к этой работе ставил перед собой свои задачи и самая главная из них оставить своего рода памятник драгоценному для него миру Эллады, которому уже не дано повториться?

Задавшись целью пройти вместе с читателями весь блистательный и горестный путь греков и римлян, Плутарх обращается к самому началу, когда на заре государственности герои и законодатели закладывали основы тысячелетней последующей жизни. От этих времен остались лишь предания да отдельные упоминания в старинных сочинениях. Поэтому, понимая всю относительность приводимых им сведений, Плутарх заранее просит благосклонного читателя отнестись со снисхождением к этим «рассказам о старине».

«Подобно тому, как историки в описаниях земли все, ускользающее от их знаний, относят к самым краям карты, помечая на полях: „Далее безводные пески и дикие звери“, или: „Болота мрака“, или: „Скифские морозы“, или: „Ледовитое море“, — начинает Плутарх свое повествование о Тезее, основателе афинского государства, — точно так же и мне, Сосий Сенецион, в работе над сравнительными жизнеописаниями, пройдя через времена, доступные основательному изучению и служащие предметом для истории, занятой подлинными событиями, можно было бы о поре более древней сказать: „Далее чудеса и трагедии, раздолье для поэтов и мифографов, где нет мест достоверности и точности“».

Эти смутные сведения восходили к тем туманным временам, когда над всей окрестной ойкуменой еще простиралось жестокое владычество Крита и Афины платили царю Миносу ежегодную дань: посылали на съедение чудовищу Минотавру своих юношей и девушек. Впрочем, сам Плутарх относился довольно скептически к этому мм фу: «В аттическом театре Миноса неизменно поносили и осыпали бранью… А ведь в преданиях говорится, что он царь и законодатель, и что судья Радамант блюдет его справедливые установления». Тезей спасает посланных на съедение юношей и девушек и, став по возвращении в Афины царем, собирает под свою руку «всех жителей Аттики, сделав их единым народом». При этом он сразу же выделяем три основных сословия — благородных, земледельцев и ремесленников. Тезей не сразу стал почитаться как основатель афинского государства, однако у Плутарха он предстает как герой, заложивший основы тех Афин, которые сделались со временем Оком Эллады. Повествуя о подвигах и свершениях Тезея, он стремится следовать своему главному принципу — не писать панегирики даже наиболее выдающимся людям. Потому что при близком рассмотрении и они зачастую оказываются не полубогами, а людьми, у которых недостатки характера приходят в противоречие с их лучшими намерениями. Они тоже совершают ошибки, бывают порой несправедливы, жестоки, и тем не менее остаются великими. Так, описывая государственную деятельность Тезея, Плутарх считает нужным отметить, что при этом тот «стер с лица земли много городов, носивших имена древних царей и героев» (вероятно, пеласгических или же карийских). Он порицает героя и за то, что уже стариком тот похитил юную красавицу Елену… Возможно, речь шла все о той же Елене, дочери Зевса и Леды, из-за которой, согласно другому преданию, разгорелась Троянская война.

Главную же ошибку Тезея, равно как и Ромула (жизнеописания которых он объединил в одну диаду-пару) Плутарх видит в том, что «хотя они оба владели природным даром управлять государством, ни тот, ни другой не уберегли истинно царской власти: оба ей изменили, и один превратил ее в демократию, другой в тиранию». Что касается основателя Рима, то он действительно, упорядочив отношения между различными слоями населения, не избежал «участи многих, вернее — за малыми исключениями — всех, кого большие и неожиданные удачи вознесли к могуществу и величию: всецело полагаясь на славу своих подвигов, исполнившись непереносимой гордыни, он отказался от какой бы то было близости к народу и сменил ее на единовластие, ненавистное и тягостное уже одним своим внешним видом».

С особым чувством Плутарх воссоздавал в своих произведениях жизни великих законодателей, какими для него были Ликург, которого он считает подлинным основателем Спарты, а также афинянин Солон и римлянин Пума Помпилий. Их главную заслугу он видит в том, что, обратившись к государственным делам, когда «в народе бушевали распри», они, как считает Плутарх, мудрыми законами и установлениями надолго прекратили междоусобицы. При этом он считает решающими личные качества государственного деятеля и придает меньше значения эпохе, как в данном случае, когда единовластие и строгие законы явились спасением для людей после разбойного права темных веков и были ими приняты с облегчением.

Для писателя, в какое бы время он ни жил, свойственно вкладывать в уста своих героев собственные мысли и надежды, наделять их чертами, присущими ему самому, а чаще теми, которые ему хотелось бы иметь. И если Ипполит или Пенфей Еврипида — это он сам, в различных ипостасях его трагически противоречивой личности, то многие герои Плутарха несут на себе отпечаток его собственной сущности, не говоря уже о том, что призваны служить подтверждением его философско-этических принципов. Так, жизнь Нумы, мудрого сабинянина из города Куры, после которого якобы осталось двенадцать философских книг на греческом языке, — это та жизнь, которой, по мнению Плутарха, надлежит жить всем тем, кто посвятил себя служению обществу.

Он с удовольствием живописует образ совершенного правителя, последователя Пифагора, который совершенно «отрешился от насилия и корыстолюбия, истинное мужество видя в том, чтобы смирять в себе желания уздою разума… Он изгнал из своего дома роскошь и расточительность, был для каждого согражданина, для каждого чужестранца безукоризненным судьей и советчиком, свой досуг посвящал не удовольствиям и не стяжанию, а служению богам». Рисуя этот идеальный образ, Плутарх, как и в других подобных случаях, предпочитает как бы не замечать того, что старания Нумы привить римлянам мирные нравы и занятия дали не слишком долговечные плоды и вся дальнейшая история Вечного города представляла собой бесконечные войны, завоевания и грабежи.