Джоэль Кармайкл - Троцкий

Но даже вне связи с вопросами абстрактной морали изложенная Троцким трактовка большевистской теории и практики в целом, особенно после коренных преобразований, произошедших в тридцатых годах, не удовлетворила многих. Действительно, трудно объяснить двадцатые и тридцатые годы Советского Союза, если считать, что первая, Октябрьская, фаза революции была осуществлена именно пролетариатом, что именно классовая борьба привела к установлению диктатуры пролетариата, что Россия продолжала переживать революционный подъем. Из разъяснений Троцкого оставалось абсолютно непонятным, как могла развиться сталинщина. Массы, терроризируемые партийным аппаратом, оставались, в общем и целом, вялыми и пассивными. Где же революция? И причем тут марксизм? Троцкий, несгибаемый марксист, не был в состоянии дать объяснения. «Классический» марксизм не был способен объяснить сталинщину: ни гигантский рост бюрократии, не жестокость ударных планов первых пятилеток, ни религиозный культ вождя. Сталин в зародыше подавил крестьянское сопротивление и тем укрепил диктатуру самозванцев; он уничтожил класс мелких землевладельцев, чем воспрепятствовал демократической эрозии диктатуры через возрождение капитализма, и одновременно начал проводить индустриализацию, необходимую для стабилизации режима. По мнению Троцкого, отмена мелкого землевладения и индустриализация экономики были прогрессивными факторами, поэтому жестокость первых пятилеток он считал простым искажением, а советскую бюрократию — признаком вырождения государства рабочих. Оставалось ответить на вопрос: от имени какого класса действовала сталинская диктатура?

Если революция и произошла вообще, то не в октябре семнадцатого года, а в период первых пятилеток. Октябрьский путч просто привел к власти группку людей с определенными взглядами. Если бы большевики выбрали другой путь, то, весьма вероятно, им было бы легче в дальнейшем. Если бы они, скажем, объединились со своими коллегами-социалистами или поддержали бы идею Учредительного Собрания, то в России вряд ли произошли бы страшные катаклизмы гражданской войны и последующих лет «диктатуры пролетариата». Ударная индустриализация привела к образованию новой промышленной структуры, гораздо более совершенной по сравнению с царской Россией, но на гораздо более узкой сельскохозяйственной основе. Городское население — удвоившееся за первое десятилетие «сумасшедшей скачки», — вынуждено было довольствоваться меньшим количеством пищи, что привело к фундаментальному нарушению экономического равновесия. Это была пародия на перманентную революцию Троцкого!

Отказавшись признать путч и первые пятилетки делом рук небольшой группы людей, а не результатом волеизъявления масс, Троцкий был вынужден атаковать практику ударных планов только косвенно, указывая на ошибки и просчеты. Он недооценил масштабы террора и культа «гениального» Сталина. Позиция Троцкого была слишком сложной, тонкой и непонятной его сторонникам, первоначально привлеченным к движению его резкой критикой Сталина. Советский режим не мог назвать истинный смысл ударной индустриализации, сводящейся к тому, что согласно марксистским догмам бесклассовое общество могло быть построено только на основе высокоразвитой экономики, а ни о чем подобном в России двадцатых годов нельзя было и говорить. Никакая пропаганда, никакая ложь не могли затушевать это несоответствие — тут нужен был террор.

Все это было выше понимания Троцкого, равно как и Большие Шарады. Эти чудовищные шедевры Сталина изобразили троцкизм высшей стадией той самой ереси, на основании которой сам Троцкий был в свое время изгнан из партии. Троцкизмом стали именовать любую ересь, это понятие стало антонимом понятия «советское». Если в середине двадцатых годов Троцкого обвиняли лишь в уклонизме, а Сталина превозносили, как единственного правомочного интерпретатора ленинизма, то произошедшая с быстротой молнии иконизация Сталина сопровождалась столь же стремительной сатанизацией его противников. К 1931 году уже нужно было говорить, что Троцкий всегда был контрреволюционером. Если поначалу сталинцам было просто выгодно искажать общеизвестные факты и фальсифицировать документы, то к середине тридцатых годов это стало элементом новой религии: когда Сталин стал богом, Троцкий стал сатаной.

Попытки Троцкого противостоять эффекту Больших Шарад с помощью логики и здравого смысла были заранее обречены на провал: ведь троцкизм из простого эпитета на марксистском жаргоне превратился в культовый элемент советской религии. Троцкий был поражен возникновением этого культа в начале двадцатых годов. Он возражал против религиозного поклонения Ленину, против постройки мавзолея, например. Но то, что он считал невежественными подделками сталинистов, было в действительности систематической, хоть и инстинктивной, подготовкой к созданию именно того культа, что достиг гигантских масштабов в тридцатых годах и по сей день продолжает формировать советский универсум. Скованный рамками теории, Троцкий недооценил сначала весь бюрократический аппарат, затем последствия его деятельности в СССР и за его пределами, железные культовые ограничения, которые со временем предоставили в распоряжение властей готовую схему для уничтожения миллионов людей как еретиков — причем стандарты ереси определял, конечно, НКВД. Так, не сумев объяснить сначала появление новой бюрократии, а затем — культа «гениального» Сталина, Троцкий не был готов к тому, чтобы понять смысл Больших Шарад, чисток и террора. О масштабах террора стало известно только после смерти Троцкого, но это лишь по-своему подтверждает несостоятельность его анализа.

Оценка Троцким Сталина, расплывчатая в двадцатых годах, стала просто ошибочной в тридцатых. Троцкий описывал возвышение Сталина следующей метафорой: «В какой-то момент его фигура во всем величии своей власти внезапно отделилась от кремлевской стены — и весь мир впервые увидел в Сталине законченного диктатора». Красиво сказано, но, к сожалению, малосодержательно. Сталин ведь не создал советского государства; он просто решал задачи, поставленные перед ним (как сказал бы Троцкий) историей, сначала в качестве партийного администратора, затем — лидера партии, диктатора и наконец — полубога. Задачи эти были плодами взаимодействия различных групповых интересов на фоне определенной исторической ситуации. И хотя характер Сталина сыграл свою роль в принятии жестоких решений, все-таки полубог подчинялся в своей деятельности влиянию внешних факторов. В своей биографии Сталина, оставшейся неоконченной, Троцкий приходи! к психологическому противоречию, потому что не может разобраться в этической проблеме существования сталинщины. С одной стороны, он любил говорить, что Сталин ничего собой не представляет. Его фраза о том, что Сталин — самая выдающаяся посредственность в партии, стала крылатой. Троцкий всегда говорил о Сталине пренебрежительно, как о никуда не годном мыслителе, трусе и интригане. С другой стороны, Троцкому предстояло объяснить, как такой посредственности удавалось управлять огромным аппаратом, создать целое «частное правительство», отладить до предела работу в учреждении, специальностью которого были массовые убийства, преобразовать бюрократическую структуру огромного государства, создать культ поклонения себе, короче: создать новое общество. Необходимо было либо описать его качества, либо провести анализ общественного строя, в котором такая посредственность смогла пробраться на вершину власти. Троцкий вообще не смог последовательно осмыслить роль личности в истории, и это сказывалось и на его трактовке взаимодействия между личностью и социальным процессом.