Николай Кедров - Лапти сталинизма

Их сравнение позволяет выявить некоторые общие компоненты этих автобиографий (хотя наличие их всех в каждом из таких описаний было вовсе не обязательным). В начале автор обычно подчеркивает трудовое (бедняцкое) происхождение, при этом он часто указывал на многочисленность семейства, что, по-видимому, должно подчеркнуть степень нужды, в которой оно пребывало. Затем шло перечисление мытарств, испытанных в «старое время»: отсутствие каких-либо прав и возможностей (политические свободы, образование), низкая заработная плата и, как следствие, голодная жизнь, бесчеловечное обращение (героев «презирали», «стегали розгами», «выгоняли на улицу»), плохие бытовые условия жизни. Нередко прямо или обобщенно назывались также угнетатели. При изложении преимуществ советской власти по сравнению с дореволюционными порядками авторы биографий фактически просто меняли прежние минусы на плюсы. Часто в этих самоописаниях говорилось и о судьбах детей героя, получивших образование и успешно трудоустроившихся. Таким образом, для данной модели репрезентации советской действительности были характерны: во-первых, подчеркнутый контраст между жизнью при советской власти по сравнению с дореволюционной, и, во-вторых, установка на прогресс, динамичность и направленность в будущее.

Впрочем, существовали и диаметрально противоположные оценки этого идеологического концепта. При этом крестьяне могли использовать предложенную властью аналитическую модель сравнения дореволюционного и советского обществ. Тракторист Корельский говорил по этому поводу: «Живем хуже, чем при крепостном праве, дадут рубль на хлеб, ну и живи», а рабочий Холмогорского совхоза Девятов при обсуждении доклада И. В. Сталина заявил: «…раньше у кулаков лучше было работать, чем у государства. Кулак платил заработанные деньги аккуратно и была возможность купить, что бы ни хотел» [263]. В целом информация о недовольстве крестьян материальным обеспечением и условиями труда стала общим местом в ряде спецсооб-щений и информаций с мест [264]. Другое направление осмысления этого концепта заключалось в смене знаков крестьянских оценок достижений социалистического строительства на противоположные. В этом отношении интересен анекдот, циркулировавший среди колхозников колхоза «Новый строй» Шенкурского района: «На одном собрании слушатели задали вопрос: что такое темпы? Докладчик не мог ответить, тогда решили послать ходока к Сталину. Когда ходок спросил у товарища Сталина, что такое темпы, тогда Сталин, погладив рукой свою голову, посмотрел в окно и, увидав идущие автомобили, говорит ходоку, — вот, смотри, что такое темпы, — указывая на автомобили, — таких у нас скоро будут многие тысячи. Ходок вернулся домой, собрал снова собрание, чтобы сказать, что такое темпы, тоже смотрит в окно и видит, идет нищий, и говорит собравшимся, — вот, смотрите, что такое темпы, — указывая на нищего, — таких у нас скоро будут многие тысячи» [265]. Еще более сурово и однозначно высказался о происходящем в СССР веркольский колхозник Г. Ф. Ильин: «Братство и равенство с землей сравнялось, а блядство на поверхности осталось, вот так мать вашу и построите социализм» [266].

Чтобы четче выявить особенности опосредованного использования крестьянами данного идеологического концепта мы проанализируем письмо С. М. Храмовнина из колхоза «Имени товарища Енгель-са» Каргопольского района [267]. Его автор, оказавшись в сложнейшей жизненной ситуации, обращался к «товарищам и писателям крестьянской газеты» с мольбами о помощи и с просьбой дать объяснение происходящему. Общая стилистика, орфография, словоупотребление свидетельствуют о невысоком уровне грамотности С. М. Храмовнина, однако при этом передают неподражаемый колорит: наивность и в то же время прагматичность крестьянского мышления.

С. М. Храмовнин рассказывает свою биографию, прибегая к описанной выше официальной схеме репрезентации. Он пишет: «…жил до революции плохо». В большой семье отца все работали по найму и «все переносили от бывших кулаков». Е1аконец-то автор письма «дождался той светлой жизни, которую нам показал т. Ленин». После революции Храмовнин служил в Красной Армии, участвовал в организации колхоза в 1929 году, работал на заводе имени В. М. Молотова в Архангельске. Рассказывая о своей «счастливой жизни», он подчеркивает: «Сперва я жил хорошо. Хлеба хватало. Я думаю, что тов. Сталин вывел нас истой кабалы, в которой жили несколько лет наши отцы». Однако вскоре, подорвав здоровье, автор письма и его семья оказались на грани голодной смерти. «Думаю, что придется помереть зголоду», — замечает он. Затем описывает «счастливую советскую жизнь»: «Была одежда. Все пришлось променять на хлеб в колхозе, так что и ноги не носят. Выдают 7 кг. хлеба на 5 детей, на 7 человек. Как хошь живи». Думая о самоубийстве, автор письма тем не менее выражал надежду, что «наш учитель и вождь трудящихся не покинет и даст разъяснения». В этом письме предпринята попытка примирить две описанные выше противоположные системы аргументации. В этом отношении перед каргопольским крестьянином стояла непростая задача. Как представляется, С. М. Храмовнин хотел схитрить: с одной стороны, он использовал идеологические клише советской пропаганды, дабы продемонстрировать свою лояльность сталинской системе, с другой, описывал свое бедственное положение, чтобы получить конкретную помощь. Однако автору не хватило ни аналитических способностей, ни элементарной грамотности для того, чтобы правдоподобно соединить две противоположные оценки методов строительства социализма. Вопреки его намерениям, письмо по своей сути стало зеркалом глубоких противоречий, существующих в советском обществе.

Но то, что не удалось полуграмотному колхознику, легко преодолел советский агитпроп. У власти имелся действенный аргумент, одинаково эффективно объясняющий как собственные промахи и неудачи, так и полунищенское существование значительной части населения страны: все «шлаки» строительства социализма можно было списать на внутренних и внешних врагов. Вопрос о истоках сталинского террора не является предметом настоящей работы. Тем не менее мы считаем необходимым подчеркнуть самовоспро-изводящийся характер репрессивного механизма, в основе которого лежала сложная система взаимосвязей между государственными, общественными и индивидуальными интересами. Немаловажную роль в формировании этих взаимосвязей играла политическая пропаганда.

Как уже говорилось, агитация всегда имела целью добиться от аудитории определенного результата. В случае с репрессивным концептом пропагандистские усилия органов власти были направлены на получение нескольких типов ответной реакции. Во-первых, государство надеялось организовать таким способом низовую поддержку и, как следствие, моральное оправдание репрессий. Действительно, документы в массе своей содержат жестокие и безапелляционные, похожие на проявление массовой истерии, оценки деятельности «врагов народа», призывы к расправе над ними: «И вот такие гады презренные хотели отнять у нас эту счастливую и радостную жизнь. Правильно сделали, что их расстреляли»; «уничтожить гадов»; «целиком одобряем приговор суда над контрреволюционной бандой»; «нет пощады изменникам» — вот типичная риторика, звучавшая на различных собраниях, митингах, в резолюциях [268]. Здесь же, почти дословно повторяя основные клише советской пропаганды, содержалась характеристика вредительской деятельности «преступников». Так, в типичной резолюции членов колхоза «Красный октябрь» Холмогорского сельсовета говорилось, что Пятаков, Сокольников, Радек, Муралов и прочие «троцкисты» «подготовляли возврат к капитализму, безработицу и нищету» [269]. Другой ожидаемой властью реакцией было принятие рабочими и колхозниками трудовых обязательств. Считалось, что таким образом трудовой народ давал «достойный ответ» на козни «вредителей». Наконец, еще одним желаемым результатом должен был стать «рост революционной бдительности» населения. Подробное разъяснение методов «диверсионной и вредительской» работы вело к тому, что простые люди, усвоив эти несложные пропагандистские штампы, стали активно применять их в своих собственных целях. Конечным итогом пропаганды репрессий стала повсеместная череда разоблачений.