Николай Кедров - Лапти сталинизма

Таким образом, обособленность членов коммунистической партии в северной деревне 1930-х годов осознавалась как рядовыми ее жителями, так и деревенскими коммунистами. Вероятно, особенно ощутимым это их отличие от простых крестьян стало после коллективизации, когда большинство жителей села, привыкших оценивать свое социальное положение в зависимости от результатов физического труда, волей-неволей оказалось в колхозах, где их труд был обезличен, а местные коммунисты, в 1920 годы в большинстве своем вынужденные наравне с остальными крестьянами заниматься сельскохозяйственным производством, постепенно приобрели привилегированный статус в рамках колхозной системы. Это изменение социальных ролей внутри мира деревни не осталось незамеченным ее жителями.

Подведем некоторые итоги. Рассмотренные выше материалы отчетливо показывают существование двух различных моделей формальной репрезентации центральной власти и лидеров советского государства крестьянами Русского Севера. Согласно одной из этих моделей, выделенной на основании информации, содержащейся в крестьянских петициях, Сталин и центральная власть в целом пользовались невероятным уважением и авторитетом у жителей села. Чувства, которые стремилось выразить большинство авторов крестьянских «писем во власть», не столь уж далеки от наивной веры в «доброго царя». В другой модели, бытовавшей в деревенских слухах и фольклоре, Сталин — как олицетворение высшей власти — не пользуется авторитетом, более того, эта власть презираема и ненавидима крестьянами, что, казалось бы, подтверждает высказанную В. П. Даниловым мысль об отсутствии искренности в отношении «маленького человека» к «вождям» в Советской России.

Однако никакого противоречия между этими двумя моделями репрезентации власти нет. Обе они могли вполне мирно уживаться в воззрениях одного человека. Например, следственные материалы одного из политических дел того времени отмечают вполне показательный эпизод. В декабре 1929 года, будучи на заработках в деревне Палкино Подосиновского района, некий Яблоков, катальщик, зашел в гости к своей знакомой. Увидев висевший на стене портрет В. И. Ленина, он сразу же высказал свое негодование по этому поводу: «А этот, зачем здесь? Для чего сюда посадили, ему тут не место, не надо его сюда». В другом же случае, выступая публично перед крестьянами во время хлебозаготовительной кампании, он предлагал следующее: «Последний хлеб отбирают, а вот я бы так сделал, в Москву бы съездил, но хлеба не сдал, нашел бы все законы» [432]. В его словах присутствуют и неприязнь к вождю и вера в доброе участие Центра в судьбе крестьян.

Граница между этими двумя моделями репрезентации проходила вовсе не в сознании людей, а зависела от характера конкретной ситуации, в которой находился индивид, и мотивов коммуникационного акта. В случае необходимости взаимодействия с властью он обычно использовал первую модель, при разговорах с равными себе — вторую. Это наблюдение рождает некоторое сомнение в плодотворности продолжения дискуссии о «наивном монархизме» крестьян в изначально заданных рамках, предполагающих получение на окончательной стадии исследования категорического ответа или/или. Вместе с тем такой подход нацеливает на поиск тех черт крестьянских представлений о власти, которые будут верифицироваться с точки зрения обеих систем координат. В настоящем случае отметим лишь несколько таких доминант надпрагматического уровня.

Показательно само соотношение протестных и конформистских форм крестьянского поведения. Петиционное движение, не прекращавшееся в течение всех 1930-х годов, свидетельствует о заинтересованности крестьян в диалоге с властью как способе решения своих проблем. С другой стороны, протест против государственного вмешательства в жизнь деревни (очень интенсивного в 1930-е годы), звучавший в деревенских слухах и фольклоре за исключением единичных случаев, в самом начале коллективизации не переходил в действие. Такое соотношение свидетельствует об устойчивости политического режима, один из источников которого, на наш взгляд, лежал в крестьянском представлении о силе существующей власти. Именно поэтому жители села, учтиво подбирая слова, кокетливо заигрывали с «вождями» в своих письмах, прекрасно при этом понимая, что власть согнула крестьянство в «бараний рог». Власть крестьяне оценивали прежде всего в двух категориях — силы или слабости, а не как монархию или республику, демократию или авторитаризм. Сталинская власть представлялась крестьянам Севера сильной. При этом, вероятно, убежденность в силе власти в среде крестьян на протяжении десятилетия возрастала. Об этом свидетельствует отмечаемый в современных исследованиях переход жителей села в 1930-е годы от открытого сопротивления к пассивным формам социального протеста [433]. Поэтому деревенские мужики, матерно браня между собой Сталина и других руководителей страны и суля им «всех благ» («Уже им покажем»), тем не менее несли из дома чуть ли не последний килограмм зерна, только бы выполнить обязательство перед государством и, хоть с великой неохотой, но шли валить лес, дабы обеспечить прорыв на «лесоэкспортном фронте». При непосредственном контакте с властью они стремились облечь свое недовольство в приемлемые формы, такие, например, как критика «загибщиков» и «перегибщиков» на местах, которую мы находим в их письмам «вождю народов» и властям предержащим.

Обращает на себя внимание еще одна черта. В крестьянских письмах «вожди» выглядят практически всемогущими, способными разрешить все волнующие деревню проблемы — от пересмотра государственной политики в отношении отдельных социальных категорий до покупки лучковых пил для бригады лесорубов-стахановцев. В деревенских слухах же они повинны во всех постигших жителей села несчастьях — от подорожания вина до воображаемого явления в мир Антихриста. (В деревенской среде не очень стремились найти другие объяснения трудностей в жизни страны.) В обоих случаях присутствует сфокусированность политических представлений крестьян на фигуре вождя. Олицетворением власти, по их мнению, являлись не институты, а лидеры. С точки зрения крестьянина, такой политический лидер своей личной волей решает все вопросы государственной жизни и сам отвечает за все последствия развития государства. У этого представления имелась и обратная сторона. Крайне примитивными были суждения крестьян о функциональном разделении властных инстанций. Они слабо представляли себе сложноорганизованные структуры, где присутствовали подчиненные звенья. По-видимому, практически совсем не осознавались крестьянами те или иные ограничивающие политического лидера рамки: институциональные, бюрократические, ресурсные, моральные. Власть — в представлении крестьян Русского Севера — была организована как сверхцентрализо-ванная вертикаль: Центр — край — район — сельсовет, действующие по образу и подобию друг друга. При этом реальная граница в восприятии крестьянами представителей различных ступеней власти проходила между сельским и районным уровнями. Служащих сельсоветов крестьяне оценивали не только как сотрудников аппарата власти, но и одновременно как членов крестьянского сообщества. Фактически именно они, по мнению сельских жителей, были ограничены в своих действия наибольшим числом сдерживающих факторов. Прочим «властям» крестьяне предпочитали повиноваться. Особым статусом крестьяне наделяли членов коммунистической партии. Очевидно, что несмотря на неразвитость своих представлений о структуре и функциях различных звеньев государственного механизма, крестьяне прекрасно понимали, в чьих руках находится реальная власть.