Николай Кедров - Лапти сталинизма

Структурный кризис, пережитый Россией в первой трети XX века, сегодня все чаще связывается с кризисом идентичностей, обусловленным сменой моделей стратификации российского социума, переходом от сословного к профессионально организованному обществу. Новые типы идентичности, не связанные с сословной структурой, появились еще в конце XIX столетия [527]. В 1930-е годы вместе с коллективизацией эти процессы ворвались в российскую деревню, где вплоть до этого времени сохранялось немало рудиментов прежнего общественного строя. Само крестьянство, по сути, являлось последним, сохранившим свои основные социальные характеристики, сословием российского общества. Длительность процессов социальной эволюции в российской деревне можно объяснить событиями так называемой «общинной революции», в ходе которой, по мнению современных историков, произошла консервация институтов и практик, присущих крестьянскому сообществу [528]. В 1920-е годы эта тенденция выразилась в господстве крестьянской поземельной общины в общественной жизни села, индивидуального крестьянского хозяйства в сфере сельскохозяйственного производства, норм крестьянской идентичности в ментальности сельских жителей. Основные черты идентичности крестьянина состояли в его представлениях о связи с сельским образом жизни, необходимости непосредственно личного труда в сфере сельскохозяйственного производства, претензии на хозяйственную самостоятельность. Для данного типа идентичности была характерна и определенная модель внутренней градации сельского населения, основанная на представлениях о бедности и о богатстве, которые в свою очередь соотносились с принципами моральной экономики крестьянства.

Кризис идентичностей, охвативший российское общество в первой трети XX века, однако, был всеобъемлющ по своим проявлениям и необратим по последствиям — изменялась структура всего общества, и крестьянство как его часть также не могло избежать своей участи. В 1930-е годы, после завершения коллективизации, активизировались процессы социального перерождения крестьянства. В основе этого механизма лежало многоаспектное государственное вмешательство в жизнь села. Разумеется, власть преследовала цели укрепления собственного господства в стране, однако в качестве инструмента режим активно использовал социальную политику и политическую пропаганду. Устранение из общественной жизни крестьянства таких традиционных для него институтов, как община и церковный приход, повсеместное создание хозяйственных организаций нового типа — колхозов, вели к существенным изменениям в повседневности сельских жителей. Активная трансляция политической пропагандой социальных дефиниций, характерных для «социалистического» общества, меняли понимание крестьянами своего места в окружающей их социальной реальности. Интегрируя крестьянство в новую политическую реальность, режим изменял и его самосознание. В целях сохранения лояльности режиму, формирования позитивной жизненной перспективы крестьянин включался в деятельность новых институтов и практик, привнесенных на село властью, пользовался штампами и категориями советской политической пропаганды. В связи с этим менее приоритетными для него становились собственно крестьянские ценности — такие как земля, труд, хозяйственная свобода. В прошлое уходило традиционное деление на бедняков, середняков и кулаков. Сами эти понятия превращались в политические ярлыки, мало связанные с реальными социальными категориями деревни. Вместо них формировались новые социальные общности со свойственными для них типами идентичности. Проанализированные нами материалы позволяют говорить о появлении в деревне Русского Севера как минимум двух групп с новым типом идентичности сталинских ударников и представителей колхозной администрации. В сознании представителей этих групп все больший вес имели профессиональные навыки, постепенно осознавались разделение труда и ориентация на определенное место в общественном производстве, важное значение приобретали трудовые отношения внутри коллектива. Все это позволяет говорить о появлении у представителей этих общностей первых ростков профессиональной идентичности.

Вместе с тем следует отметить, что в 1930-е годы эти процессы были отнюдь не завершены. Крестьянский социум в большинстве своем продолжал ассоциировать себя с прежним социальным типом, с явной неприязнью воспринимая происходящие в деревне изменения. Сами характерные черты новых идентичностей даже у ударников и руководителей колхозов были еще весьма аморфны и слабо выражены. Тем не менее поддержанные властью процессы социальной трансформации крестьянства набирали обороты. Житель села, постепенно утрачивая характерные черты крестьянской идентичности, все более становился (в том числе и на уровне осознания себя) частью рождающегося в муках структурного кризиса профессионально стратифицированного сообщества.

Сегодня в историографии советского крестьянства 1930-х годов, несмотря на ряд предпринятых в последние годы попыток коренного изменения историографического поля, доминирующим остается подход, суть которого в осмыслении отношений в системе государство — крестьянство. В рамках этой проблематики наиболее спорным является вопрос о характере, движущих силах и последствиях коллективизации. Дискуссии по этому поводу продолжаются. В частности, в программу проходившей в сентябре 2008 года, юбилейной XXXI сессии симпозиума по аграрной истории Восточной Европы были включены содержащие противоположные оценки коллективизации доклады известных российских историков аграрников Э. М. Щагина и Н. Л. Рогалиной [529]. Эти же вопросы активно обсуждаются на страницах российских научных журналов. Тем не менее, несмотря на продолжение дискуссий, историографическое пространство вопроса о взаимоотношениях советского государства с крестьянством сегодня определяют концепции, изложенные в трудах В. П. Данилова и американской исследовательницы Ш. Фицпатрик. В. П. Данилов, доказывая «антисоциальность сталинизма», писал о том, что советское крестьянство стало объектом и, как следствие, жертвой многоаспектного, насильственного по форме государственного вмешательства. Цели последнего лежали вне мира деревни и задавались амбициями И. В. Сталина и условиями внутриполитической борьбы в ВКП(б) [530].

Ш. Фицпатрик, напротив, подчеркивала наличие раздиравших деревню социальных, культурных и возрастных противоречий. Трагические страницы жизни российского села 1930-х годов, по ее мнению, были обусловлены скорее этим внутренним конфликтом, в котором государственная власть стремилась принять на себя роль внешнего арбитра [531]. Таким образом, в современной историографии данной проблемы сложились два противоположных подхода, приверженцы первого акцентируют исследовательское внимание на государстве, второго — на общественных группах как на факторах развития советской деревни. Эти подходы сегодня формируют круг обсуждаемых вопросов.