Александр Бушков - Планета призраков

Дарвин именно потому и остался в памяти «прогрессивно мыслящих» людей, что он, собственно говоря, оказался в нужном месте в нужное время. В семнадцатом столетии его бы, не мудрствуя лукаво, спалили на костре, как того незадачливого итальянца из Тулузы. В восемнадцатом и даже в начале девятнадцатого не нашлось бы массы , способной с восторгом подхватить теорию, начисто отрицающую Бога.

Ну, а к 1859 году, когда появилась книга Дарвина, уже создалась необходимая питательная среда , достаточно широкие массы прониклись атеизмом, вольнодумством, либерализмом и прочими передовыми мозгоблудствами. Им не хватало сущего пустяка… а может, и не пустяка, а вещи весьма существенной: книги , которая стала бы неким символом, не хватало оформленного на бумаге «передового учения». И вдруг оно появилось. Книга Дарвина стала той искоркой, что взрывает пороховую бочку. «Без теории нам смерть», – скажет позже Сталин, правда, по другому поводу, но и тут суть была та же. «Мы не сделали скандала – нам вождя недоставало…» И внезапно обнаружился вождь, а также теоретический труд и вполне законченное передовое учение. Словно в ядерной бомбе: как только достигнута критическая масса, происходит взрыв…

Дарвин моментально превратился из чудака-одиночки в некое знамя. И очень быстро оброс командой .

У Маркса был Энгельс. У Дарвина почти сразу же объявился сподвижник, адъютант, оруженосец, игравший ту же роль, что герр Фридрих при герре Карле.

Томас Гексли – еще один самоучка, джентльмен с хобби. Он закончил, что правда, высшее учебное заведение, но оно было строго специализированным, готовило военных хирургов. Служил одно время в военном флоте, но потом ушел оттуда, чтобы «предаться наукам». К религии и священникам испытывал какую-то патологическую ненависть. Как и Дарвин, всю сознательную жизнь маялся какой-то непонятной болезнью, имевшей много общего с легким расстройством психики, о чем не могут умолчать даже те самые биографы из восторженных .

Томас Гексли

Потом в одночасье стал профессором – не имея никакого отношения к науке. Главное, он был джентльменом, а в Англии, как уже говорилось, это чертовски много значило. В одном из высших учебных заведений Эдинбурга освободилась профессорская кафедра естественной истории и палеонтологии, и один из ученых мужей, чье имя немало весило, внес предложение: есть один толковый молодой человек, он, правда, военный врач по профессии, но науками интересуется ревностно, статьи печатает, доклады читает, а главное, настоящий джентльмен… И Гексли стал обладателем профессорского титула, что сделало его фигурой значительной.

И шум поднялся до небес. Вдогонку Дарвину Гексли написал книгу, где доказывал, что строение человека и шимпанзе практически одинаково, а значит… Умному достаточно.

Карикатура на теорию Дарвина (английская газета конца XIX века). На плакате написано «Неужели я человек и собрат?»

Противников у них хватало – и отнюдь не пресловутых «узколобых консерваторов». Первые же критические отзывы на книгу Дарвина показали все ее слабые места. У Дарвина, называя вещи своими именами, практически не было доказательств . Одни лишь бесконечные «мне думается», «мне кажется», «я уверен».

Лучше всего это иллюстрирует один-единственный пример – с жирафой. Известный британский зоолог Майварт написал целую книгу, где кропотливо собрал все существенные возражения против теории Дарвина и в конце концов задал вроде бы простой, но чрезвычайно коварный вопрос: если длинная шея у жирафы образовалась оттого, что она мастерски обрывала листья с деревьев, то почему на других континентах не получилось ничего похожего на жирафу? Везде есть деревья, везде животным приходится тянуться за листьями… отчего же жирафа произошла только в Африке?

Дарвин отбивался с помощью ужасающего словоблудия (см. седьмую главу «Происхождения видов»). Общий смысл его рассуждений был таков: я не знаю, почему с животными все произошло так, а не иначе, но я не сомневаюсь, что моя теория – единственно верная. И завершил потрясающей по идиотизму фразой: «Каковы бы ни были причины, но мы видим, что известные области и известные периоды времени гораздо благоприятнее, нежели другие, для развития таких крупных четвероногих, как жирафа». Возможно, кто-то в этом и усмотрит высшую мудрость, но меня лично такие «аргументы» не убеждают…

Карикатура на Дарвина

Один из критиков задает Дарвину ясный и конкретный вопрос – если развитие умственных способностей крайне выгодно для животного, поскольку дает ему неслыханные преимущества, отчего же обезьяны «не приобрели силы мышления человека»?

Ответ Дарвина просто-таки очарователен: «Это можно приписать разным причинам, но так как все они сводятся к догадкам и их относительная вероятность не может быть оценена, то бесполезно останавливаться на этом». Каково?

И подобным образом Дарвин уходил от ответов на все неприятные вопросы: как только понимал, что крыть нечем, в ход шло что-нибудь вроде: «Глубоко наше незнание относительно прошлого истории любого вида и тех условий, которые в настоящее время определяют его численность или пределы распространения». Другими словами: а я почем знаю? Я считаю, что прав, а вот объяснить, почему прав, не в состоянии, так что отвяжитесь…

Карикатура на Гексли

Подобные, мягко говоря, несообразности совершенно не трогали ту публику, что моментально сделала книгу Дарвина своим знаменем в борьбе с «консерватизмом», «поповщиной» и «реакцией». Очень быстро Дарвин получил посылку с толстенной книгой под названием «Капитал» и восторженным письмом от ее автора – некоего немецкого иммигранта по имени Карл Маркс. Дарвин, все же стремившийся не выходить за пределы «чистой» науки, ответил суховатым письмом:

«Дорогой сэр!

Благодарю Вас за оказанную мне честь присылкой вашего большого труда о Капитале; я искренне желал бы быть более достойным его получения, лучше разбираясь в этом глубоком и важном вопросе политической экономии. Сколь ни были бы различны наши научные интересы, я полагаю, что мы оба искренне желаем расширения познания и что оно в конце концов несомненно послужит к возрастанию счастья человечества».