Б Пилат - Две тайны Христа. Издание второе, переработанное и дополненное

В поздневедийский период в роли верховного божества все чаще выступает Праджапати — бог-творец и бог-отец; к началу эпического периода его сменяет Брахма, в известной мере, как полагают, под влиянием философской поэзии Упанишад (VII–VI вв. до н. э.), где Брахма выступает как персонификация высшего объективного начала — Брахмана [227] Мифы народов мира: Энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1991, т. 1, с. 535. . При очень большом внешнем подобии фраз невозможно отождествить три фразы из Вед со стихом Иоанна. В индийском пантеоне Брахман не был богом-сыном или богочеловеком, он был трансформацией Праджапати — его следствием, естественным продолжением и, невзирая на относительно поздние философские спекуляции, трансформировался и дальше.

И фраза из Вед лучше звучала бы так: «Праджапати создал Начало, и Слово было в Начале, и Слово есть Брахма». В таком виде идея Вед не многим отличается от высказываний Иеремии. Ее ступенчатость значительно принижена в сравнении с эстетическим и информативным сказанием Иоанна. Только ему удалась та редкая и уникальная, немного абсурдная, а потому сказочная рекомбинация, когда он парадоксально и гениально сформулировал некую новую идею, время которой пришло. И не так уж важно, читал он Веды или нет… Если и читал, то эти выдержки могли отложиться у него в памяти, а может быть, этого вовсе и не было. Фон, который создал Иеремия, другие пророки, которых Иоанн, безусловно, читал, был вполне достаточен, чтобы сказать: «Густой, наэлектризованный локальный мир, в который был погружен Иоанн, начинавший диктовать свое великое творение, плотной пеленой окружал его, придавая какой-то мистический ореол ирреальности. И только это мистическое, сомнамбулическое, божественное состояние, погружение в подсознание позволило ему вернуться в события многолетней давности — своей юности и начать свое самое необычное и самое точное евангелие этой великой фразой…»

Ни одна из десятков, а может быть, и сотен прочитанных мною книг о Христе и той эпохе по силе психологического воздействия не конкурировала с «Мастером и Маргаритой». Даже любимый мною Ренан с его энциклопедическими знаниями и красотой слога не мог сравниться с Булгаковым. Ему не хватало Воланда, ему не хватало фантазийности. Я был ошарашен и очарован булгаковскими героями и уведен ими неизвестно куда, и когда они смилостивились и вернули меня в реальность, позволили размышлять, мне стали приходить в голову странные идеи.

Тень чего-то необычного, мистического реяла над Булгаковым и его романом, ощущение какого-то предначертания не оставляло меня. Роман, начатый в 1928 г. и доведенный до 15 главы, был сожжен автором в 1930 г. Однако Булгаков не мог отказаться от своего детища. Две независимые сюжетные линии, разделенные временем, не могли, может быть, и не хотели идти рядом, но судьба распорядилась по-иному.

В 1933 г. Булгаков вернулся к работе. Вплоть до самой смерти он правил роман. В архиве осталось восемь его редакций. Однако правки относятся главным образом к основной сюжетной линии фантасмагории под названием «Маргарита». У меня создалось впечатление, или, чтобы сказать точнее, мое мистическое чувство шептало, подсказывало мне, что роман о встрече Иисуса и Понтия Пилата не писался долго, не мог писаться годами. Подобные вещи не могут вынашиваться, они создаются в едином порыве звездного озарения, а потом существуют сами по себе…

Булгаков просто приоткрыл некую пространственно-временную дверь, и порыв времени принес в наш мир картину увиденного Мастером. А потом дверь захлопнулась. Тот мир был реален и жесток и не имел ничего общего с пляской, которую устраивала Маргарита среди звезд и Млечного пути. Лишь одна картина удержалась в · памяти Булгакова, она постоянно возвращалась к нему, даже когда он, уже смертельно больной, дописывал эпилог романа.

Навстречу ему тяжелой шаркающей походкой кавалериста шел пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат и звал его за собой…

Роман в романе, отдельный роман. Не так уж важно, что хотел выразить Булгаков в своем повествовании и противостоянии Христа и Пилата. Возможно, у него была или мелькала мысль написать отдельный роман, посвященный Христу, хотя он, переживший много, отчетливо понимал, что это невозможно. Синеглазый романист…

В. Катаев написал: «Он (Булгаков) не был особенно ярко-синеглазым. Синева его глаз казалась несколько выцветшей, и лишь изредка в ней вспыхивали дьявольские огоньки горящей серы, что придавало его лицу нечто сатанинское».

Двенадцать долгих нескончаемых лет создавал он свое творение. А может, вернее, почти наверняка он начал задумываться над ним раньше, когда, работая земским врачом в Смоленской губернии, долгими вечерами читал Библию. Наиболее вероятно, что читал он ее в основном с 1916 по 1918 г. Гражданская война застала его в Киеве, а после этого он только переосмысливал сюжеты того далекого прошлого, сравнивая их с реальностью.

Разумеется, мы даже не будем пытаться ответить на вопрос: создаются ли гениальные произведения под диктовку или, по крайней мере, по наветам некой Высшей силы, либо это просто игра воображения? Это не тема данной книги. Нас волнует другое: а именно — глубина проникновения, глубина понимания автором эпохи, в которую жил Христос. Он вряд ли читал какие-то исторические книги о Христе — образ жизни, который он вел, не располагал к этому. Однако дух его, несомненно, был там, в Иерусалиме, когда Христа впервые привели к Пилату, и он, этот дух, оставался в Иерусалиме и в момент казни, и еще некоторое время после нее. Он подмечал удивительные подробности, часть которых сохранил и сумел донести до тела, в котором привык останавливаться. И в промежутке между приступами головной боли, — а свою головную боль он очень умело переложил на Понтия Пилата, именно поэтому она получилась столь реалистичной — он, мучаясь, вспоминал то, о чем ему нашептал вернувшийся дух. А дух сообщал ему некие странные подробности.

«Голова его была прикрыта белой повязкой, с ремешком вокруг лба». Мне всегда казалось, что это не так, но ни я, ни мой дух не были в то время в Иерусалиме, а его — был, и я поверил в повязку и ремешок, и в запах розового масла, и в мозаичный пол, и горьковатый дымок — это кашевары начали готовить обед, хотя если бы я был на месте Пилата, я бы велел разместить казармы подальше от претории… Я поражался диалогам, которые вели Иисус и Понтий Пилат. В действиях прокуратора мне было ясно все. Вероятно, так или подобным образом должен был вести себя высокопоставленный римский чиновник, но мог ли вести себя подобным образом Христос, был ли он столь наивен, отвечая на вопросы прокуратора, — ведь он не мог не понимать в своей наивности, в своей прямоте, что сейчас на карту поставлена его жизнь? В его ответах не было логики. Нереально думать, что Христос «играл»… Эта кощунственная мысль не вяжется ни с повествованием, ни с самим романом, где всё ирреальность, и завораживает нас именно потому, что оно правдиво. Итак, Иисус был правдив, когда давал показания прокуратору, когда отвергал или опровергал, как сейчас пишут, выдвинутые обвинения. Как далеко могла зайти его правдивость? Понимал ли он, что ступает на ту самую проволоку, которая подвешена под куполом цирка, когда отвечал прокуратору?