Лев Вершинин - Дорога без конца (без иллюстраций)

Никаких «кормлений»: все назначенцы, все живут на одну зарплату, под присмотром специальных людей (за малейший намек на коррупцию – в рядовые и вечный позор). Никаких «шемякиных судов»: в каждой области и каждом племени – дабир (прокурор) и кади (судья), назначенные центром и сидящие на твердой ставке. Никаких игры с налогами: все четко, все с учетом возможностей, все ставки объявлены заранее, и даже пр огромной нужде в деньгах – никаких повышений, разве что кто-то решит пожертвовать на армию.

И жертвовали, потому что в результате реформы налоги понизились в 12 раз по сравнению со старыми временами, земли стали обрабатывать больше и достаток позволял, - так что армия укреплялась, не напрягая подданных, и армия очень хорошая: при 70 тысячах ополченцев, которых не сразу и соберешь, около 10 тысяч «нового строя», в основном, пехоты, с формой, уставом, железной дисциплиной и воинскими званиями. А также военспецами из Марокко, Туниса и той части Европы, где не очень любили французов.

Возможно, - по крайней мере, так полагали французские командующие, целая плеяда которых (Пелисье, Сент-Арно, Бюжо, Кавеньяк, Рандон, Мак-Магон и многие другие) «выросла» на войнах с эмиром, и многие исследователи с ними согласны, - сумей Абд аль-Кадиру объединить весь Резистанс, Парижу могло не обломиться. Но он не сумел. Горные племена кабилов, многочисленные и очень сильные, помогали ему от случая к случаю, когда возникала угроза для их селений, а реформы эмира считали «опасной блажью». А уж про восток и говорить не приходится: популярный и мужественный Ахмед-бей, ориентируясь на Стамбул, даже слышать ничего не хотел о союзе с «безграмотными кочевниками, не признающими законную власть Порты».

Собственно о «войне эмира» можно рассказывать бесконечно, но не в рамках ликбеза. Поэтому, отсылая всех желающих к великолепной биографии Абд-аль-Кадира, написанной Юлием Оганисьяном, скажу лишь, что для французов первый этап боевых действий на западе колонии стал чередой тяжелых, досадных и затратных поражений. Подчас даже не по очкам, а нокаутом, как в июне 1835, когда разгром большой и очень хорошей армии генерал Трезеля близ Макты заставил парижскую прессу вспомнить капитуляцию наполеоновских войск в испанском Байене.

Дважды Франция вынуждена была просить мира, причем, если «договор Демишеля» в 1834 был, в общем, соглашением о перемирии, то по договору в Тафне (1837) государство, созданное эмиром-аль-муминин, было признано официально, с гарантиями неприкосновенности. Разумеется, потом слово нарушили, - но, как писал Жак Этуаль, человек в элитах далеко не последний, «все мы испытывали некоторую неловкость, соглашаясь в том, что было бы гораздо лучше, если бы этот договор был устным или если бы его совсем не было».

Впрочем, неловкость неловкостью, а полученную передышку обе стороны использовали на все сто: Абд-аль-Кадир для укрепления армии, а французы – для окончательного обнуления восточного фронта. Сразу после подписания Тафнского мира, они развернулись против Ахмеда и в октябре того же года взяли Константину, вынудив «хозяина Орана» уйти на юг, в горы, где он продержался еще 11 лет, но уже только огрызаясь, - и пришла очередь эмира. В 1839-м, переформатировав войска, получив подкрепления и использовав как предлог отсутствие во французском варианте Тафнского договора точки над одним из i, колониальные власти объявили документ юридически ничтожным и занялись Абд-аль-Кадиром, а тот, по характеру своему такого не ожидавший, оказался в очень сложном положении.

Не помогло даже объявление джихада. Пришлось уйти на территорию «сюзерена», в Марокко, где султан принял верного вассала с распростертыми объятиями, но после вторжения французов и разгрома при Исли (о чем обязательно поговорим подробнее) дал задний ход, отказавшись от претензий на «спорные» земли и отказав в убежище эмир-аль-муминину, с этого момента ставшему обычным мятежником. Выгонять, правда, не стал, - дескать, живи, мы тебя любим и уважаем, но никакой политики, - однако Абд-аль-Кадира такой вариант не устроил: в 1845-м, получив от племен, партизанивших под командованием простого пастуха Бу Мазы, просьбу вернуться и возглавить, он покинул уютный Фес и вернулся.

И возглавил. Уже не имея ни крепостей, ни заводов, ни регулярной армии, - видимо, просто потому, что не мог иначе. И воевал, как прежде, стойко и умело, аж до декабря 1847 года, когда фарт сошел на нет и французы, загнав эмира-аль-муминин в ловушку, заставили его сдаться в плен. А в следующем году взяли и Ахмеда. Разумеется, ни эмира, ни бея не убили. Ахмед, правда, вскоре умер сам, под почетным арестом, а эмира аль-муминин с семьей и ближним кругом увезли во Францию, где держали в очень хороших условиях, но все же под домашним арестом, что его очень угнетало.

Когда же, через пять лет, пришел Наполеон III, которого Абд-аль-Кадир врагом не считал, после встречи эмира с императором, и вовсе отпустили в Сирию. С огромным почетом, чуть ли не как национального героя la belle France, но взяв в личной беседе слово чести, что больше никогда не поднимет меч против Франции. И эмир слово держал, на все призывы вернуться отвечая: «Вернувшись, я не смогу поступить вопреки совести, требующей бороться, а совесть моя спутана оковами чести, которые разорвать не в силах никто, кроме того, кому дано слово».

Так и дожил человек до старости, окруженный восхищенным почтением всех, кто его знал, объезжая (любил он это) норовистых коней, отвечая на запросы из духовных академий всего мусульманского мира, занимаясь философией и просветительством, переписываясь с десятками европейским политиков высшего уровня, заочно дружа с Шамилем, которого мягко упрекал за «излишнюю жесткость», и посвятив немало времени попыткам примирить мусульман с евреями и христианами, вражду между которым считал «очень скверным делом», к концу жизни, как указывал современник, «видимо, по духовным качествам приблизившись к Пророку».

Впрочем, и об этом, завершающем периоде его жизни, можно писать много, поэтому ограничусь малоизвестным: в 1860-м, во время жуткого погрома в Дамаске (известного, как Дамасская резня), сыграл главную роль в событиях, выгнав погромщиков из христианских кварталов и под охраной выведя несколько тысяч обреченных католиков, православных и протестантов, за что был награжден высшими орденами Англии, Франции, России, Турции и Папской области, а позже стал свидетелем обвинения на процессе губернатора Иззет-паши, спровоцировавшего побоище, добившись расстрела вельможи. Как пишут биографы, «жил он в мире с собой, людьми и Богом, до слез огорчаясь лишь вестям из Алжира», - а там таки было чему огорчаться.