Ирина Осипова - «Шпионы Ватикана…» [О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони, обзор материалов следственных дел]

Впрочем, объяснения были бесполезны: «шпионаж» в пользу Ватикана «доказан». Оставалось доказать антисоветскую пропаганду, но у следователя долго не было свидетельских показаний и не мог он «вытащить паука из щели». Тогда он прибегнул к репрессиям: приказал перевести меня в Лефортовскую тюрьму, которая считалась хуже Лубянки, и там продержал в одиночке почти месяц.

Наконец после недель затишья следователь вызвал меня на допрос. На сей раз он нашел «свидетелей»; а были это два отца-иезуита, давно сидевшие в лагере. Показания они написали и подписали: «Пьетро Леони, убежденный фашист [71] Это из показаний «свидетеля»: «Леони, по своим убеждениям являясь сторонником существовавшего в то время в Италии фашистского строя, приветствовал нападение фашистской Германии на Советский Союз». В ответ он напомнил следователю, что «во время оккупации Одессы оказывал некоторым юношам и девушкам содействие в том, чтобы немцы не угнали их в Германию». , подготовлен в римском Коллегиуме „Руссикум“ с целью проникновения на территорию Советского Союза, ведения шпионажа в пользу Ватикана и разжигания недовольства существующим режимом. Ватикан, вечный враг СССР, стремящийся обманным путем вытеснить советскую власть и подготовить себе пути к захвату советских территорий, основал среди прочего „Руссикум“, школу шпионажа и ненависти к России и другим странам народной демократии».

Протоколов было два, по содержанию почти идентичных. Я не мог проверить подлинность подписей отцов-иезуитов (отца Новикова и отца Чишека), с ними учился в Риме, зато я мог ответить.

— Вероятно, — сказал я, — вы подделали подписи. Я не верю, что мои собратья подобным образом оклеветали меня, «Руссикум» и Ватикан. И даже если подписи истинные, содержание ложно. Если бы они на самом деле написали это, я сказал бы, что они отступники, перешедшие на службу советской власти. А если они таковы, то их показаниям нечего удивляться.

Отправляясь в Одессу, я достал у одного русского эмигранта паспорт его брата, уехавшего с ним из СССР и умершего за границей. Я хотел воспользоваться им, если бы понадобилось раствориться среди местного населения, скрыв свою национальность и миссию. В начале следствия я ждал, что этот паспорт, забытый мной в кармане плаща, всплывет. Но прошло несколько месяцев, ничего не было; я успокоился, решив, что паспорт при обыске у меня дома не нашли. Но вот в один прекрасный день следователь вынимает его.

— Что это такое? — спрашивает он.

— Паспорт.

— Вижу, что паспорт. Но почему он лежал у вас в кармане? Зачем он вам?

Я чистосердечно признался зачем. Следователь сделал суровое лицо:

— И это, по-вашему, святость?

— А в чем тут грех?

— Как в чем?! По-вашему, это честно?

— Да, честно. Иисус Христос, истинный Сын Божий, велел нам проповедовать Евангелие, а вы всеми способами нам мешаете. И мы, понятно, ищем пути и уловки, чтобы нести спасение вашему народу и вам самим. Не упрекать нас вы должны, а хвалить наше мужество. Вовсе не ради выгоды я приехал к вашему народу.

— Нашему народу и без вас хорошо, даже лучше.

Я привел ему массу доказательств обратного. Впрочем, не буду описывать все наши препирательства; расскажу, как меня заставили признаться в клевете на советскую власть.

Когда я сидел в Лефортово, допросы происходили там же. Но однажды меня посадили в «воронок» и привезли на Лубянку. После изнурительного ожидания в боксе я оказался в кабинете моего следователя. Вскоре туда ввели отца Николя, «соучастника» моих «преступлений»; в последний раз мы виделись с ним за день до нашего ареста. Сейчас мы оба были очень взволнованы: бледные, исхудавшие, мы не столько сострадали друг другу, сколько гордились, что претерпеваем ради Христа, и поэтому радовались.

Следователь предупредил нас, чтобы мы не разговаривали между собой, кратко отвечали только на его вопросы и использовали русский язык. Началась очная ставка. После обычных вопросов, знакомы ли мы друг с другом и как давно, и еще какой-то ерунды наступил главный момент.

— Отвечайте, Пьетро ди Анжело и Жан Николя: вы часто беседовали в Одессе?

— Не часто, потому что у каждого были свои дела. Только иногда.

— Жан Николя, это правда?

— Правда.

— Хорошо. Теперь, Пьетро ди Анжело, скажите, о чем вы говорили во время ваших бесед.

— О том о сем. Говорили о погоде, о Боге, о Церкви, о ремонте дома священника, о душах, нам вверенных, о Папе, ну, и так далее.

— Отец Николя, это правда?

— Да.

— А скажите, Леони, говорили ли вы о советском режиме?

— Ну, о советском режиме, право, мы предпочитали молчать, потому что мало что можно сказать о нем хорошего.

— Жан Николя, отец Леони критиковал советский режим?

— Изредка, да, между нами.

— Леони Пьетро, вы слышите? Вы можете это отрицать?

— Ну, вообще, какие-то слова критики я произносил, но народа не возмущал. Vous avez parlé trop (вы сказали лишнее), — заметил я отцу Николя.

— Замолчите! Я сказал, говорить по-русски.

Возможно, отца Николя взяли «на пушку» раньше. В русском языке он был еще не силен. Следователь, возможно, обманул его, сказав, что я признался, что критиковал в наших беседах советский режим. Я не виню отца Николя и не жалею о той очной ставке; более того, благодарю Бога и Пресвятую Деву, что как раз за пять дней до Успения нам было даровано утешение — отпустить друг другу грехи, прежде чем услышим приговор, которого мы ожидали, не зная, что с нами будет.

Я улучил минуту, когда следователь потерял бдительность, и попросил отца Николя отпустить мне грехи. Тогда он, желая себе того же, попросил следователя разрешить нам благословить друг друга на прощание. Следователь разрешил при условии, что мы не будем говорить на иностранном языке.

Кажется, это было в конце сентября. Меня снова перевели на Лубянку, чтобы подписать 206-ю статью, — это была формальность окончания следствия. Сцена происходила в кабинете у начальника отдела, в чьем подчинении находилась группа следователей. Тебе дают быстро перелистать толстый том, составленный из подписанных тобой протоколов, вместе с протоколами, подписанными свидетелями и теми, кто проходит по одному с тобой делу. Тебя спрашивают, есть ли у тебя жалобы на твоих следователей, затем дают подписать истрепанный лист бумаги — содержания не помню. Что касается жалоб на следователей, жаловаться я счел бесполезным. Все они — одна шайка; «ворон ворону глаз не выклюет», как говорится в русской пословице. Впрочем, в сравнении с тем, что выстрадали за эти же месяцы миллионы других заключенных, мне, пожалуй, даже повезло.

Итак, следствие было закончено. Несколько недель спустя мне в камеру доставили сообщение в письменном виде, что мое дело передано в ОСО СССР. Теперь моя судьба зависела уже не от следственных органов, а от ОСО, Особого совещания, обычно называемого Тройкой, поскольку речь шла о трех неконтролируемых судьях, которые в те времена вершили судьбы миллионов и миллионов несчастных без какого-либо суда.