Ирина Осипова - «Шпионы Ватикана…» [О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони, обзор материалов следственных дел]

Это, скорее всего, устроили сами блатные. Видно, сыграли в чет-нечет или в карты на козла отпущения, если запахнет жареным. Таков обычай советских воров. Нечем расплатиться — взломай дверь магазина или убей, на кого укажут.

Порой в лагерях и тюрьмах блатные играли на свое скорое освобождение. Терять было нечего. Например, блатной говорил товарищу по игре, которому предстояло отсидеть еще лет пятнадцать: «Проиграю — выйдешь вместо меня». Сказано — сделано. Если он проигрывал, то, будучи Иваном Петровичем Маленковым, отныне становился Петром Ивановичем Хрущевым, и вместе с именем менял все анкетные данные: дату рождения, факты биографии, совершенное преступление, статью, по которой осужден, и, самое интересное, дату окончания срока.

Главное, обмануть начальство и избежать проверки отпечатков пальцев. Но, в общем, тюремным властям важна не суть, а форма. Их интересовало только количество заключенных. Я даже слышал, что покойника, который должен был выйти на свободу, лагерным врачам удавалось похоронить под фамилией другого зека с тем, чтобы похоронить заодно и память о нем, его преступления и огромный срок.

Работа в раздаточной была хороша тем, что я часто оставался один и занимался делами благочестия. Я хотел было заняться и апостольской деятельностью, но хлеборез запретил принимать людей в его отсутствие.

То и дело я пытался обратить в веру самого хлебореза и его помощника. И тот, и другой казались достаточно открытыми. Сашу Сураева, парня средних умственных способностей, не особенно увлекали ни мои наставления в религиозных истинах, ни призывы быть честным. Все же он казался человеком спокойным и добросердечным, к тому же умел вкалывать. Саша некоторое время слушал, а потом уходил. Иногда иронично улыбался, что я приписывал его простоте.

Горячева понять было труднее. Он осуждал блатных, но общался с ними. «Лучше не раздражать их», — говорил он себе в оправдание; ругал их, но тайком давал им хлеб. У него, как и у них, вся грудь была в татуировке: орел держит в когтях обнаженную женщину. Выражался Горячев высокопарно, как на сцене, но мне казалось, что это от избытка чувств. Он не матерился, выказывал уважение к вере других людей, восхищался добродетелью и возмущался несправедливостью, творимой советской властью.

Однако сам хлеборез был не всегда честен. Например, старался украсть несколько граммов хлеба при раздаче. Пускался на хитрости, о которых честный человек и помыслить не мог: например, ставил гири ближе к точке опоры весов, чтобы, как говорил, наварить. Казалось, он ненавидит опера и стукачей, но при встрече беседовал с ними весьма дружески, а те отвечали с уважением. И беседы, и уважение я приписывал его офицерскому званию.

Я пытался оправдать его изъяны, надеясь, что со временем вера его преобразит; казалось, в душе он добр и честен. Иногда, конечно, он возбуждал во мне недоверие. Например, он сказал: «У вас Христос Спаситель, а у нас Сталин». Я, возмутившись, заявил по-русски, что плюю на его «спасителя», и даже отошел. Тут он от всего сердца рассмеялся, и я решил, что он просто меня поддразнивает, до конца не понимая недопустимости своих слов.

Итак, Горячев был отчасти загадкой, но я считал, что каковы бы ни были его мысли, мне нечего бояться. Говоря с ним о вере и осуждая коммунизм, я пытался спасти его душу и не скрывал это. Однажды, когда он удивился бесстрашию моих слов, я сказал: «А чего мне страшиться? Я и следователям говорил также, отстаивая истину и клеймя коммунизм. Не хватало мне бояться теперь, когда терять уже нечего. Десять лет мне сидеть, а то и всю жизнь, потому что, пока существует большевизм, я наверняка не увижу свободы. Так чего мне бояться открыто говорить? Одно из двух: вы или против них, или вы за. Если вы против, то, надеюсь, мои слова пойдут вам на пользу; а если — за, самое большее, вы передадите им то, что они уже и так прекрасно знают: я — непримиримый враг безбожного коммунизма».

Рядом с раздаточной была кипятильня, то есть комната, где кипятилась вода. Кипятить воду было поручено одному калмыку из Астрахани, пожилому человеку с монгольским лицом. Так вот, однажды хлеборез Горячев сказал мне, что этот его друг хотел поговорить со мной о крещении, хотя сам из буддистской семьи. «Возражений не имею, — ответил я. — Прямо не верится, что такое возможно. Но сначала ему нужно понять основы христианской веры».

Я принялся за дело, однако оказалось оно не из легких. Подготовка к крещению еще не закончилась, когда Горячев и сам калмык стали требовать, чтобы крещение состоялось немедленно: кипятильню, дескать, вот-вот переведут в другое место. Я согласился, взяв с калмыка обещание: продолжать, по возможности, изучать основы христианства. В присутствии хлебореза и его помощника я крестил калмыка. Крестным отцом стал один очень хороший молодой католик, по профессии учитель, родом из Восточной Польши.

Однажды я убеждал Володю, что отбирать хлеб у голодающих недостойно.

— А как же тогда жить? — возразил он. — Ведь у нас все воруют. В Советском Союзе иначе нельзя. Попробуй-ка поживи честно.

— Ладно, я это слышал много раз. Кстати, я и сам, живя в СССР, убедился, что вам трудно жить, не воруя. Пожалуй, красть у государства-кровососа не так уж и грешно, а вот у его граждан, особенно, доведенных до нищеты — преступно.

— Тогда и ты преступник: раз ешь больше хлеба, чем другие зеки, значит, крадешь у них.

— Как краду?! Вы же мне говорили, что получаете в пекарне больше хлеба с учетом потерь на раздаче. Потому я и брал у вас остатки!

— Как же, остатки! Думаешь, мы лопаем сверх пайки жалкую пекарскую добавку? Да она уходит в припек и крошки.

— Если это так, позвольте мне уйти из раздаточной; больше не хочу здесь работать. Предпочитаю голодать со всеми, чем украсть у них хоть крошку хлеба.

Увидев, что я говорю серьезно (поскольку я расстроился почти до слез), Володя пошел на попятную.

— Надо же, какие вы, западные люди, простаки. Верите всему, что вам говорят. Да нет же, я и правда получаю хлеба больше, на работников раздаточной тоже. Не сомневайтесь.

По поводу западной простоты Саша однажды сказал Володе:

— Нам обмануть западного человека — раз плюнуть. На Западе люди привыкли верить на слово, их легче водить за нос. Я видел это, когда сидел в тюрьме.

— А у нас, — добавил Володя, обращаясь ко мне, — слово существует для того, чтобы скрывать мысль. Потому и доверяют только самим себе.

— Вот, — заключил я, — чем все кончается без Бога! Что это за общество, в котором слово всего лишь орудие обмана? Это не общество, а зверинец: человек человеку волк! Так жили язычники или кто похуже. Надо вернуться к Богу и жить честно.