Ирина Осипова - «Шпионы Ватикана…» [О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони, обзор материалов следственных дел]

— А почему ты не кричал, когда я тебя мучил?

— А зачем кричать?

— А что ты нашептывал?

— Молился Богу и Божьей Матери.

— Чтобы Бог меня наказал?

— Нет, наоборот, молился, чтобы Он вас простил.

— Врешь, не обманешь! Ты проклинал меня!

— Нет, брат мой, проклинать христианин не может. Наш Господь Иисус Христос научил нас делать добро тому, кто делает нам зло, и молиться за врагов. И Он подал нам пример, молясь за распинавших Его. Не верите? Почитайте Евангелие, сами увидите.

Все это, видимо, произвело на него впечатление, потому что вскоре перед моим закутом собрались охранники, включая офицера. Я воспользовался этим, чтобы немного наставить их о Боге, Иисусе Христе и Церкви. Надеюсь, что в ком-то из них это семя дало всходы. Что касается сержанта-садиста, в тот момент он был лишь удивлен, поэтому продолжал мучить меня. Когда мне нужно было на оправку, он позволял трижды дойти до двери, а потом приказывал вернуться; на четвертый раз он позволил войти, потом отослал меня в общий отсек, велев молчать обо всем. До конца первого этапа он не упускал случая выразить мне свою «симпатию».

Последнему испытанию он подверг меня в Москве, когда нас вели пешком с одного вокзала на другой. Я шел в группе наиболее опасных преступников и был сцеплен наручниками с другим заключенным: одно кольцо сжимало мою левую руку, другое — его правую. Однако шагать полагалось быстро, так что частые толчки и рывки причиняли сильную боль. Кто-то из заключенных пожаловался сержанту, что наручники слишком давят. «Это разве давят? — возразил сержант и указал на мое опухшее запястье со следами от зубцов. — Смотри! Вот когда давят, да и то самую малость!» Кровообращение в руках, особенно в левой, восстановилось лишь через три или четыре месяца.

На втором этапе Москва-Вологда конвой оказался человечнее, и переезд проходил спокойно, несмотря на общество блатных. С одним из них я прошел курс катехизиса в камере центрального изолятора, и, кроме того, на суде мои выпады против НКВД произвели на него большое впечатление, поэтому остальные блатные тоже прониклись ко мне уважением… Однако в Вологодской пересыльной тюрьме, где нас держали полдня или больше, воры украли все имущество политзаключенных, обшарив их узлы и карманы. Вынужден был и я отдать последние три рубля, отложенные на покупку бумаги и карандаша, чтобы написать итальянскому послу по прибытии к месту назначения.

Третий этап был сущим кошмаром, как всегда, по вине блатных. В их обществе мы провели около суток, это было между Вологдой и Кировом. Блатных было немного, но они были особенно наглы, находя поддержку у охраны, на сей раз таких же уголовников. Воры снимали с нас одежду получше и отдавали охране за гроши, а чаще всего брали натурой: хлебом, табаком, маргарином, даже водкой. Обчистив одно купе, воры требовали перевести их в другое.

Меня они не тронули, но всю ночь и следующий день я провел беспокойно. В ту ночь я от страха решил проглотить остаток Евхаристии; он был спрятан в ста сорока граммах сахара, полученных при отъезде из Потьмы. Было очень жаль терять это сладостное общество и возможность причащаться еще несколько дней, но я не стал подвергать Божественного Гостя — тело Господне — риску столкновения с охраной: она была страшнее воров. Обыски в поездках случались то и дело, и уже несколько раз я дрожал, когда швыряли на пол мой драгоценный мешочек.

Мы прибыли в Киров поздно вечером. От железной дороги до пересыльной тюрьмы нужно было пройти пешком большое расстояние. Нас, заключенных, было примерно девяносто человек, поэтому сопровождать нас прибыло целое войско охранников с собаками.

Однако в тот вечер одному зеку удалось обмануть чекистов. Разбив нас по четверо, нам приказали взять друг друга под руку. Какое-то время мы шли по железной дороге; на мосту нас стал нагонять паровоз. «Быстро все за мост и направо!» — крикнул командир. Пошла суматоха; ряды нарушились, охрана начала стрелять в воздух, залаяли собаки. За мостом была обрывистая насыпь, а подальше — окраинные дома: подходящее место для побега; один из нас и воспользовался моментом. За беглеца тотчас наказали нас: приказали остановиться, сесть на корточки и устроили на холоде часовую перекличку, чтобы установить, кто счастливчик, обретший свободу.

В тот день еще один старик, по выражению советских заключенных, освободился: его сбило паровозом, тяжело контузило, и он там же умер.

О Кировской пересыльной тюрьме у меня остались грустные воспоминания. Это была самая грязная тюрьма, которую я когда-либо видел; клопы там расплодились в таком множестве, что ночью в полной темноте от них не было спасения. Только вечером во время раздачи еды в камеру вносили жалкую керосиновую лампу и сразу же после ужина уносили, оставляя нас на съедение клопам: во тьме они зверели. Три ночи я провел в этой тюрьме, и эти три ночи были сплошной мукой.

Но и там больше всего страданий причиняли мне паразиты-люди. Это был воровской сброд: постоянное наказание для нормальных людей вплоть до 1950 года, когда советская власть решила изолировать (по крайней мере, частично) уголовников от политических. Утром 6 октября уголовник и политический подрались на моих глазах. Молодой мускулистый латыш сбил спесь с блатных, которые в поезде творили что хотели; уже в поезде этот латыш-силач не позволил ворам хозяйничать в своем купе. Отношения между ними сделались натянутыми; теперь же в общей камере те же негодяи, но уже в большем количестве попытались обокрасть латыша, окружив его, тесня и наступая. Однако после нескольких сильных пинков парень вскочил на нары, держа сапог, и закричал: «Если хоть один подойдет, все кости ему переломаю!» Окружившие его воры сжимали кулаки, готовые напасть, но приблизиться не решались.

Минут через десять воцарилось спокойствие, камера разделилась на два лагеря; однако к полудню дело ухудшилось. Прибыл большой контингент новых заключенных в основном блатных; они удобно расположились на нарах, заставив остальных сесть на пол; сел на пол и я. Тут-то Господь и позволил мне вновь встретиться с Его Преосвященством, монсеньором Николаем Чарнецким [87] Справка о нем приведена в Приложении V. — Прим. сост. . Мне сказали, что в камере находится известный епископ, и показали его.

Он сидел на самом краю нар, с которых меня согнали воры. Кто узнал бы его? Я встал и подошел поцеловать руку тому, кого почитал со времен учебы; а ныне чтил еще больше, видя следы страданий, причиненных ему врагами Господа. Как он постарел с 1941 года! Похудевший, измученный, особенно после изнуряющего этапа (он прибыл с Урала), с одышкой, усилившейся в камере-душегубке. У него тоже не было места прилечь, в то время как воры и убийцы лежали на нарах. Он сидел, прислонившись к стойке, подпиравшей верхние нары. Казалось, он умирает от слабости! В таком состоянии он захотел исповедаться мне, а потом сказал: «Кто знает, может быть, однажды, вам как итальянцу удастся вернуться на Родину Тогда скажите Его Святейшеству, что я счастлив умереть в единении со св. Апостольским престолом». Он говорил по-итальянски; напомнил мне, что св. Иоанн Златоуст умер в изгнании на кавказской земле, ныне советской.