Ирина Осипова - «Шпионы Ватикана…» [О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони, обзор материалов следственных дел]

Мешочек со Святыми Дарами могли найти и осквернить, поэтому в таких случаях я держался в хвосте бригады, чтобы успеть проглотить Святые Дары и обе их обертки. Найди эти два клочка охранники, пошли бы вопросы, почему и зачем они мне; надзиратель изучил бы их, рассмотрел на свет, нет ли надписи или еще чего, потом выбросил бы. Однажды в нашем лагере осквернили Пресвятую Евхаристию. У бедняги дона Аббондия [99] Дон Аббондио — персонаж романа Алессандро Мандзони «Обрученные», его имя стало нарицательным для священника, которому не хватает , священника из Закарпатья, охранник на входе в лагерь сорвал с груди мешочек со Святыми Дарами. Не знаю подробностей, поскольку слышал об этом позднее и от постороннего, знаю, однако, что частички хлеба ангельского были презрительно брошены на землю.

У священника не хватило мужества подобрать их сразу; добравшись до своего барака, он сообщил о случившемся одному литовскому священнику, собиравшемуся на работу, и просил посмотреть, нельзя ли их найти, но было поздно.

Наверное, ангелы восполняют недостаточность человека, его малость рядом с таинством божественной Любви. Однако бывают ангелы и среди людей, славящих Господа! С 1948 до начала 1950 года мы видели доблесть исповедника веры, монсеньора Григория Лакоты [100] Справка о нем приведена в Приложении V. — Прим. сост. , викарного епископа Перемышля. Он столь глубоко почитал Евхаристию, что не осмеливался служить мессу в лагере, считая неуместным описанный выше способ богослужения; однако так алкал хлеба ангельского, что мужества <���…> в трудных ситуациях; просил то одного, то другого священника приносить ему Святые Дары в лазарет.

С 1951 года в тридцать пятом бараке находился один ревностный и смелый литовский священник [101] Возможно, это Стефан Городко, арестованный в Вильнюсе в 1949 году и отправленный на 10 лет в Воркутлаг. — Прим. сост. : каждое воскресенье он собирал у себя в бараке, в уголке, группу соотечественников и других католиков и торжественно совершал богослужение. Подчас во время жертвоприношения на тумбочке, превращавшейся в алтарь, горели свечи, а летом стояли даже цветы из тундры; ему прислуживали семинарист-богослов и литовский студент, о котором я упоминал выше, этот последний действительно был похож на ангела. Так продолжалось месяц за месяцем; лагерное начальство ничего не знало или терпело, но в конце концов решило прекратить безобразие. Первой репрессивной мерой стал личный обыск у священника, у него отобрали богослужебную утварь; его преследовали, пока наконец не посадили на год во Владимирскую тюрьму.

Студента-ангела звали Альгис К.; его осудили как «предателя Родины» за то, что он выступил инициатором посвящения Литвы Непорочному Сердцу Марии. Он прибыл в наш лагерь между 1950 и 1951 годами; ему было тогда лет двадцать восемь, но он казался подростком, такой невинностью сияло его лицо, казалось, это лицо святого Станислава Костки! Особенно Альгис почитал Деву Марию, он называл себя «дитя Святой Девы» [102] «Le petit enfant de la S. Vierge». , говорил о Ней с великой нежностью, но еще больше он любил Ее Сына. Альгис причащался каждый день, обходя для этого иногда всех священников лагеря; случалось нам, священникам, оставаться без причастия, но Альгис находил его всегда. Он часто навещал меня, но было видно, что ищет он не меня, а Того, Кого я носил с собой, учтиво приветствовал дарохранительницу, которую представлял для него я, и сосредотачивался на поклонении Святым Дарам.

Несколько раз я был вынужден оставлять ему святыни, когда шел в баню или в другое место, куда их опасно внести.

Для Альгиса это были минуты счастья, его лицо выражало радость и благоговение; он подставлял грудь, и я клал мешочек в карман его бушлата, как раз у сердца, которое билось очень сильно. Никогда Альгис не притрагивался к мешочку руками; когда я возвращался, он снова подставлял грудь, и я забирал сокровище, сожалея, что мое сердце не так чисто и пылко. В жизни не встречал я такого святого юношу! Я не мог состязаться с этим ангелом еще и потому, что уже привык держать при себе Божественного Гостя — Тело Господне. Пыл первых лет служения уменьшился, и от этого я смущался и страдал.

И все же Господь дал мне убедиться, что в глубине души я люблю Его. А случилось это так: был канун Рождества 1952 года. Выйдя утром на работу в штрафной бригаде, я оставил Святые Дары своему тогда самому близкому другу, отцу Иулию 3., священнику из Закарпатья. Поскольку вечером он тоже должен был идти на работу (на ту самую выемку грунта для железной дороги, о которой было рассказано выше), мы договорились увидеться через день, послезавтра, и решили, что он оставит Евхаристию под подушкой, а я заберу ее, когда вернусь.

Казалось, мы договорились ясно, но вышло недоразумение. Вернувшись с работы, я ничего под подушкой не нашел. Спросил, не было ли случайно обыска: нет. Значит, украли, решили, что там деньги, а потом выбросили. Какое несчастье! Как неосторожно мы договорились! Ужасна была эта Рождественская ночь! Я служил, а сам страдал от потрясения. Тогда мне стала понятнее мука Марии и Иосифа, когда в храме они потеряли обожаемого Отрока. В тревоге я дожидался возвращения отца Иулия, ждал его объяснений и готовился горевать вместе с ним. Слава Богу, все объяснилось просто: он оставил Святые Дары не под моей, а под своей подушкой, а мне это и в голову не пришло! Зато Рождество стало наконец Рождеством.

Для нас, католиков, причастие даже в лагере было главной поддержкой; к сожалению, причащались немногие. Вообще, верующие составляли примерно треть всего числа заключенных лагеря, но не причащались они по разным причинам. Прежде всего вера многих пошатнулась, люди погрузились в апатию и, даже узнав о возможности причаститься, пренебрегали ею; оказавшись в отчаянных условиях, они и слышать ни о чем не хотели.

Вдобавок жили мы в атмосфере подозрительности и не решались уговаривать исповедоваться: кто-то мог решить, что мы хотим вызнать тайны и донести. Люди в лагере, плохие и хорошие, перемешались, условия жизни уравняли профессора и крестьянина, богатого и нищего, честного и вора, священника и атеиста. Пойди докажи подлинность собственной священнической миссии!

Кроме того, сам священник не доверял людям и осторожности ради далеко не всем сообщал время и место мессы. Да и сомневался, открывать ли тайну духовно незрелым; те привыкли видеть Евхаристию, окруженную сиянием и светом. Не утратят ли они благоговения, увидев Ее в этом убожестве? В этом отношении требовалась крайняя осторожность с православными, которые с трудом отличают божественное установление от церковного; даже с православными священниками. Эти скорее решились бы совершать литургию без вина, чем без священных облачений и антиминса. Что и говорить, если они предпочитали получать Евхаристию по почте в посылке; и в лагерных условиях сами не служили! С подобным явлением я столкнулся в последние недели заключения.