Ирина Осипова - «Шпионы Ватикана…» [О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони, обзор материалов следственных дел]

Первым признаком явились скорые перестановки в министерствах и серьезные замены в Президиуме Верховного Совета. Вторым признаком, более значительным, стало прекращение дела врачей-евреев, обвиненных в покушении на жизнь Старой Лисы. Последовала первая речь Маленкова — из одних цифр, показавших народную нищету; он словно хотел разрушить всю ложь по поводу роста благосостояния от пятилетки к пятилетке. Складывалось впечатление, что под красным знаменем умело затевается переворот и что коммунистическая система рухнет не сегодня, завтра.

Объявили амнистию для уголовников, и поползли слухи, что грядут послабления для политических. Надежды укрепились в середине июня того же 1953 года, когда стали приходить известия об отправке на родину значительного числа немцев и других иностранцев; но главной надеждой стал арест Берии, правой руки Сталина. Уже празднование Первого мая показало, что дела Берии плохи: зеки, ходившие на работу за зону через поселок Рудник, рассказали, что с фасада поселкового клуба исчез его портрет. Правда, потом портрет вернулся, и вроде все успокоилось, но в одно прекрасное утро, как раз когда мы выстроились в бараке на поверку, московское радио вместо обычных газетных новостей сообщило, что меры, принятые Президиумом Верховного Совета, позволили сорвать личину с негодяя и «предателя Родины» Берии.

В этот момент в барак входил надзиратель, чтобы пересчитать нас; услышав радио, он остолбенел, словно ему саданули по шее. Бывших подчиненных Берии точно подменили: вчерашние сатрапы стали овечками; особенно присмирели они, когда та же судьба постигла Абакумова, Игнатова и прочих начальников МВД. Потрясение длилось несколько недель, пока чекисты пребывали в растерянности, а зеки осмелели. Охранник или офицер, рискнув сделать нам замечание, в ответ слышал: «Эй, потише, прошли бериевские времена».

Тем временем от эйфории перемен или от усталости, скопившейся за годы каторги, участились отказы от работы на рабских условиях. Возможно, отстаиванию прав помогли дошедшие до Воркуты вести о забастовках в Норильском лагере в мае-июне того же года; забастовки, вроде успешные в первые недели, кончились трагически — расстрелом примерно двухсот заключенных, но об этом стало известно позднее.

МВД тем временем оправлялось от удара, нанесенного ликвидацией Берии. На его место пришел Круглов, стало ясно, что борьба против Берии была просто борьбой за власть. Вернулись репрессии против бастовавших: БУР, ШИЗО, карцер, урезанные пайки, наручники, смирительные рубашки. А в лагерниках снова недоверие, разочарование, озлобление. «Как?! — думали и говорили мы, политзаключенные. — Убийцам и ворам — амнистия, а политзекам — посулы».

Поначалу репрессии дали обратный результат: отказы от работы множились; в июле на одной только восьмой шахте за несколько дней их было больше сотни. Тогда выделили еще одно отделение строгого режима, подчиненное нашему; с первой группой зеков, отказавшихся от работы в шахте, в отделение отправили и меня, не отказчика. Это было 22 июля, ночью 23-го отправили и других, до 10 августа число присланных отказчиков и неотказчиков продолжало расти. Люди с Рудника рассказывали впоследствии, что начальник лагеря Бчанка, обозленный на заключенных в ШИЗО, приказал зекам выходить по одному: те выходили, а охранники ударами и пинками передавали их друг другу; упавших сам подполковник пинал ногами — дух Сталина и Берии вернулся во всей красе.

Доказательством тому в Воркуте в конце июля 1953 года стала расправа на двадцать девятой шахте: там, так же как на седьмой, а может, и на других, сейчас не помню, забастовочный комитет из зеков объявил общую забастовку. Семь или восемь дней никто не мог выйти на работу; забастовщики требовали правительственную комиссию для выяснения положения политзаключенных, жертв Берии: «Обсудим свои интересы с людьми из Москвы, добьемся человеческих условий жизни, тогда и приступим к работе». По лагерю развесили лозунги: «Да здравствует Маленков, ликвидировавший Берию! Долой Берию!»

Прибыла московская комиссия из высоких правительственных чинов, представителей МВД и армии во главе с генералом Масленниковым; на двадцать девятой шахте начались переговоры. Однажды утром зеки заметили за колючей проволокой дополнительный контингент войск МВД; лагерь окружили солдаты с пулеметами и пушками; на видном месте возвели помост с мощными громкоговорителями.

Когда все было готово, на помост вышла московская комиссия, а с ней и лагерное начальство во главе с генералом Деревянко. Из громкоговорителей разнеслось: «Перед вами комиссия из Москвы, с которой вы хотели обсудить свои дела. Слушайте ее». Микрофон передали, кажется, генералу Масленникову, который в резкой форме потребовал прекратить забастовку: переговоры только на этом условии. Если каждая бригада и каждый человек немедленно приступят к работе, к виновникам беспорядков будет проявлено снисхождение; в противном случае пусть не ждут пощады. Забастовочный комитет считать распущенным, всем разойтись; кто желает честно трудиться, пусть идет к вахте: «И не бойтесь, вас не тронут».

Несколько человек направились к вахте, вслед раздавались едкие шуточки большинства, которое ожидало распоряжений забастовочного комитета. Комитет не сдавался: «Требуем безоговорочных уступок. Такие переговоры нам не нужны; забастовки на таких условиях не прекратим». Громкоговорители разнесли категорическое требование: «Немедленно все на работу, иначе приму меры!» Народ молчал. «Считаю до десяти: не подчинитесь — пеняйте на себя». Счет до десяти прозвучал, как удары молота, затем: «Огонь!» И в пыль упало несколько сот человек. Не знаю, насколько точны цифры, сообщенные свидетелями, через несколько дней попавшие к нам в лагерь: более шестидесяти трупов, более сотни тяжело раненных, из которых около сорока скончались. Раненые и убитые были даже среди пациентов санчасти; варвары стреляли и по баракам, среди жертв — священник из Закарпатья.

На седьмой шахте зеки избегли подобной участи только потому, что забастовочный комитет в последний момент отменил законные, но бесполезные требования, ввиду советской жестокости. Были жертвы и в других подразделениях Воркутинского лагеря.

Москва насытилась кровью, и можно было ожидать послаблений. Вводить их стали уже в конце лета, но очень постепенно; сразу сняли каторжный режим: упразднили номера на руке и ноге, отменили ограничения в переписке, потом разрешили свидания с родными (раньше, если родные приезжали к зеку, его отправляли в ШИЗО). Потом многим иностранцам разрешили писать за границу по открытке в месяц; наконец, было разрешено получать посылки из-за границы. Позже улучшили оплату труда и разрешили держать при себе больше денег.