Владимир Александров - Трудные годы советской биологии

Вскоре выяснилось, что ни тот, ни другой институт не жаждут иметь меня в своем штате даже с приданной штатной единицей. В отделе кадров сказали, что мне важно зацепиться в каком-нибудь академическом институте, а потом меня переведут в БИН. Поэтому 24 января я сделал доклад в Институте физиологии растений АН СССР в Москве о своих работах на растительных клетках. Доклад прошел очень успешно, сказано было много лестных слов и за подписью директора Института академика Н. А. Максимова было составлено весьма хвалебное заключение, которое я передал в Президиум АН СССР. Максимов сказал, что охотно возьмет меня в Институт, если я приду со штатной единицей. Сообщаю об этом в отдел кадров. Прошли еще дни топтания на месте, и недели через две узнаю, что дирекция Института физиологии растений, поначалу распростершая свои объятия, решила, что для приема меня на работу кроме ставки нужно иметь еще какие-то гарантии свыше. Что под этим подразумевалось, для меня осталось неясным.

Вся эта канитель тянулась в отсутствие Глущенко — он был в заграничной командировке. Наконец, 14 февраля Глущенко подключился к моему делу, но оно с места не двигалось. Я начинал понимать, что «Замок» Кафки — одно из самых реалистических произведений мировой литературы. Во время одной из моих бесед с Глущенко, в которой участвовал инспектор по биологическим кадрам Верзилов, он сказал Глущенко: «Что Вы изматываете Александрова, ведь Вы же знаете, что ни один директор не возьмет на себя ответственность за оформление его на работу. Нужно его определить на должность приказом президента». Глущенко с этим согласился, но через несколько дней выяснилось, что такой шаг нужно опять согласовывать с Отделом науки ЦК, т. е. с Жениховой.

Уже два месяца как я торчу в Москве, скрашивает время Ромейс, в промежутках между обиванием порогов перевожу. Наконец, 10 марта я получаю, не веря своим глазам, бумагу за подписью Несмеянова и Топчиева с таким текстом: «Назначить доктора биологических наук Александрова Владимира Яковлевича на должность старшего научного сотрудника Ботанического института им. В. Л. Комарова АН СССР с выделением одной штатной единицы и соответствующим увеличением фонда зарплаты» . Президент совершил явно незаконный акт, так как определил меня на должность старшего научного сотрудника, опуская публикацию в газете о наличии вакансии, без прохождения конкурсной комиссии и минуя голосование в Ученом совете Института. По-видимому, не всегда можно найти законные пути для ликвидации безобразий, порожденных предшествующими беззакониями или нелепыми действиями.

В тот же день 10 марта я выехал в Ленинград. На следующее утро я явился в БИН и передал заветную бумагу заместителю директора Ал. А. Федорову с извинением за то, что попадаю в штат Института необычным путем. Но, к сожалению, из того положения, в котором я находился, обычного выхода не было. В конце своей эпопеи я оказался в уникальном положении — президенту, в сущности, было безразлично, в какой академический институт меня ткнуть, и я имел возможность выбора — БИН, ЗИН, ФИН, ИФР, но я никогда не раскаивался в том, что предпочел БИН. Я постепенно обрастал сотрудниками и в 1957 г. возглавил вновь организованную в БИНе лабораторию цитофизиологии и цитоэкологии. С чувством сердечной благодарности я всегда вспоминаю доброе отношение и активную помощь со стороны директоров БИНа членов-корреспондентов АН СССР П. А. Баранова, затем Ал. А. Федорова.

При организации надомной исследовательской работы, при попытках устроиться на службу, в поисках заработка мне многократно приходилось сталкиваться с проявлением искренней, бескорыстной, активной доброты состоронылюдей. с которыми я до этого не был в близких отношениях. В годы аморального разгула в биологии, часто злобного и безжалостного отношения к товарищам по работе, о чем я писал выше, проявление глубокой человечности было особенно отрадно, оно укрепляло душевные силы и поддерживало надежду на лучшее будущее. Иногда мне оказывали большую помощь ученые, которые творили или вынуждены были творить в науке несусветные безобразия.

Я решился задержать внимание читателей на отрезке моей биографии лысенковского периода, сознавая, что мои невзгоды могут показаться рябью по сравнению со штормами, обрушившимися на многих ученых-биологов и агробиологов. Моя история, однако, была более будничной, и она в значительной мере отражает общую атмосферу, которой приходилось в то время дышать уцелевшим и не утратившим свободу ученым.

Процесс разрушения биологии в Советском Союзе, начавшийся в 30-е годы борьбой Т. Д. Лысенко и его приспешников за установление единовластия в этой науке, достиг своего апогея в 1950–1951 гг. Позади остались августовская сессия ВАСХНИЛ 1948 г., принесшая триумф Лысенко, майская сессия 1950 г., посвященная новой клеточной теории О. Б. Лепешинской, и «быковская» сессия июня 1950 г. Биология оказалась подчиненной трем монополизированным направлениям, лидеры которых наделены были диктаторскими полномочиями. Эти три спаянных между собой направления составляли ядро «передовой материалистической советской биологии».

В печати часто мелькали фразы, подчеркивающие неразрывную связь частей этой триады: «…перестройка онкологии на основе павловского физиологического учения, мичуринской биологии и клеточной теории О. Б. Лепешинской в ближайшее время принесет свои положительные результаты в борьбе против рака» (из докл. Н. Н. Жукова-Вережникова на VII сессии АМН СССР. 1952. С. 22). А вот выдержка из резолюции пленума Всесоюзного общества анатомов, гистологов и эмбриологов 1953 г.: «…Пленум констатирует отставание морфологических исследований по сравнению со всей советской биологической наукой, успешно развивающейся на основе мичуринской теории развития органического мира, физиологического учения И. П. Павлова и новой материалистической клеточной теории» (Архив АГЭ. 1954. Т 31, № 1. С. 90). Появился термин «мичуринско-павловский дарвинизм». Учившийся у И. П. Павлова член-корреспондент АМН СССР, директор ИЭМ, главный редактор «Физиологического журнала СССР» Д. А. Бирюков в 1955 г. опубликовал в своем журнале статью под названием «О единстве учения И. П. Павлова и И. В. Мичурина». В ней он писал: «Несмотря на различие объектов исследования, привлекших внимание Мичурина и Павлова, и отсутствие непосредственного контакта между ними, единство их подхода к изучению организма совершенно очевидно» (с. 721). Этот тезис Бирюков пытается обосновать ссылками на высказывания Мичурина и Лысенко. Далее он утверждает: «…И. П. Павлов вполне определенно высказал убеждение о возможности наследственного закрепления некоторых приобретаемых форм временных связей» (с. 728).