Андрей Буровский - Правда о допетровской Руси

Не менее образно высказался Аввакум о вреде просвещения: «Евдоенея, Евдокея, почто гордого беса не оринешь от себя? Высокие науки исчеш, от нее же отпадают Богом неокормлени, яко листвие… Дурька, дурька, дурищо! На что тебе, волроне, высокие хоромы? Граматику и риторику Васильев, и Златоустов, и Афанасьев разумом обдержал. К тому же и диалектику, и философию, и что потребно, — то в церковь взяли, а что непотребно — под гору лопатой сбросили. А ты кто, чадь немочная? И себе имени не знаешь, нежели богословия себе составляит. Ай девка! Нет, полно, меня при тебе близко, я бы тебе ощипал волосье за грамматику ту».

На мой (быть может, заведомо неверный и очень греховный) взгляд, Аввакум мог бы потратить душевные силы на решение более серьезных и более значимых проблем своего общества. Я полагаю также, что на Московской Руси XVII века мешать делу просвещения само по себе граничит с государственной изменой и преступлением против всего своего народа… Но каким языком излагаются безумные и преступные идеи! Нет, ну каков язык! Как бы не хотел протопоп Аввакум оттащить свое общество обратно, в Средневековье, как бы не бесили его любые перемены или (уж тем более!) любые независимые суждения, но средства выражения своих мыслей он выбирает совсем даже новаторские. Возможно, выбирать другие средства он и не может при всем желании — иначе его не будут слушать!

Стихами (как их тогда называли, виршами) Московия избалована куда меньше. Хорошо известны вирши Симеона Полоцкого, который как придворный поэт сочинял стихи к важным событиям в жизни царской семьи, а под конец жизни издал целый поэтический сборник «Рифмологион, или Стихослов».

По мнению С. Полоцкого, поэт — это второй Бог, ибо он тоже творит мир, как и Господь сотворил Мироздание: «Мир сей приукрашенный — книга есть велика, Еже словом написа всяческих владыка». В одном уже этом отрывке смешиваются явления, типичные для культуры Европы после того, как она вышла из Средневековья: культ мастера, подобного Богу, больше всего типичен для Возрождения. Представление о «Книге мира», которую можно читать средствами разных наук, тянется из Средневековья, достигает вершины в XV–XVI веках и доживает до нашего времени.

Место придворного поэта после смерти Симеона Полоцкого занял Сильвестр Медведев; он тоже написал много стихов, но после его казни списки этих стихов сгорели вместе с ним.

И в архитектуре XVII столетия происходят колоссальные изменения, тоже сближающие Московию с Европой. Не успели отгреметь ужасы Смуты, как в 1619 году возобновилась работа Каменного приказа, и в 1635–1636 годах в Кремле возведен был трехэтажный Теремной дворец для повседневной жизни царя и его семьи. Мало того, что улучшились отопление и вентиляция, так еще стали больше окна и тоньше стены, а внутренние помещения дворца расписали «цветами и птицами» или различными орнаментами. Дворец был отступлением от традиций.

Дворец в Коломенском, любимом селе Алексея Михайловича, называли «восьмое чудо света» (но что только так не называли!). Бесконечно достраивая и перестраивая этот дворец, плотники создали деревянное чудо на 270 комнат (не хочу выяснять, которое по счету это чудо). Затейливая кровля с деревянной черепицей, множество башенок, резное дерево на высоком крыльце, на ступенях; дворец казался сказочным. Грустно, что в 1768 году дворец так обветшал, что безопаснее стало его разобрать и снести. А фотографии в то время еще не было, и мы уже никогда не увидим дворца Алексея Михайловича.

Отстраивается Москва, и возводится не только комплекс необходимых для государства строений на Красной площади: Земский приказ, Монетный двор, на закладной плите которого сохранилась надпись: «Построен сей двор ради делания денежной казны в 1697 году».

Над Воскресенскими воротами Китай-города надстраивается палата, увенчанная двумя каменными шатрами — как триумфальная арка парадного въезда на главную площадь страны. Это уже не здания, действительно необходимые, — тех же приказов или иных казенных мест. Тратятся деньги, силы, время — и все для того только, чтобы сделать центр Москвы более нарядным и красивым.

Но это — действия правительства, а в XVII веке многие частные люди — и бояре, и совсем простых званий (по крайней мере, в Москве) — начали строить себе каменные палаты. Острой необходимости в этом нет — дерево по-прежнему в изобилии, дешево и в любой момент может быть доставлено в Москву. Просто у людей водятся денежки, а каменное строительство худо-бедно входит в моду. По отзывам современников, в одной Москве только при Софье возвели 3 тысячи каменных зданий. Возможно, самое характерное из них — палаты думного дьяка Аверкия Кириллова — трехэтажная «домина» с крытым переходом в церковь Николы в Берсеневе (1656–1657).

Впрочем, до нашего времени дошло довольно много каменных зданий этой эпохи, и я не рискну утверждать, что их качество ниже и что они менее удобны, чем сооружения «послепетровской эпохи».

Жаль, что до нас не дошли «хоромины» Василия Голицына и Артамона Матвеева, но тут уж ничего не поделаешь.

К этим явлениям в архитектуре уже в XX веке стали применять понятие «нарышкинское барокко». Термин этот чисто искусствоведческий, и в Москве XVII и XVIII веков никто так не называл этого явления, но ведь главное схвачено! В «нарышкинском барокко» так же, как и в европейском, стало очень важно пышное, порой избыточное украшательство, парадность, яркость. Так же, как и европейское, «нарышкинское барокко» просто вызывающе порывало с аскетичным, устремленным к небу Средневековьем, заявляло вкус, требующий земных радостей.

А название возникло потому, что в имениях Нарышкиных и в их владениях под Москвой строились светски-нарядные многоярусные церкви Покрова в Филях (1690–1693), Троицы в Троице-Лыкове (1698–1704). Название несправедливое, потому что вовсе не только Нарышкины строили такие церкви, да и началось явление задолго до их возвышения. Церковь Троицы в Никитниках, построенная на средства купцов Никитниковых, возведена еще в 1631–1634 годах.

Для строительства нарядного, легкого здания применялся специальный кирпич штучного производства, а белокаменные наличники окон и порталы расписали растительным орнаментом и изображениями сказочных птиц. В том числе и птицами Сирин, то есть птиц с женскими головами, персонажами русского язычества.

Чем отличается русский человек, в этих росписях «вспоминающий» русское язычество, от итальянского мастера, украшающего христианский храм откровенно языческими изображениями легионеров, полуобнаженных дам, а то и попугаев, болонок и крокодилов?

Так же точно, как «нарышкинское барокко» вызвано к жизни теми же душевными состояниями, теми же стремлениями россиян, какие были у людей тех же поколений в Европе, так же и это стремление «вспомнить» далекое прошлое оказывается типично для всех культур на крутом переломе. Люди словно припоминают самих себя, пройденный предками путь; вглядываются в истоки, чтобы сделать следующий шаг. И чем тут Московия XVII века отличается от Италии XIV–XV веков — вот что мне хотелось бы понять?