Джон Бальфур - Османская империя [Шесть столетий от возвышения до упадка, XIV–ХХ вв.]

После оживленных дебатов между провинциальными чиновниками, из среды которых вышел сам великий визирь, и центральным правительством было достигнуто соглашение. Их договоренность представляла собой в правовом и политическом отношениях важнейшую веху в определении соответствующих долей ответственности имевшихся в стране землевладельцев. Усмотрев в этом посягательство на собственную неограниченную власть, султан Махмуд согласился на это с большим нежеланием. Янычары и улема сначала сделали вид, что согласны, и Байрактар, рассчитывая на поддержку сейменов и других местных сил, опрометчиво отправил по домам свои албанские и боснийские армии.

Воспользовавшись ситуацией, янычары вновь подняли восстание. Они напали на Байрактара в его дворце, подожгли здание и взорвали башню, в которой великий визирь постарался укрыться. В результате пожара Байрактар сгорел заживо. Силы реакции торжествовали победу. Старая расстроенная система со всеми ее злоупотреблениями, казалось, была вновь восстановлена и стала сильнее, чем прежде.

В результате реформаторское движение, начатое султаном Селимом, на какое-то время оказалось приостановленным. Единственный до того времени среди султанов Османской династии, он полностью посвятил себя делу реформирования империи. То, чего двести пятьдесят лет назад достиг Сулейман Законодатель, ориентируясь на восточный менталитет и традиции, Селим хотел добиться, опираясь на опыт Запада и дух секуляризации. Султан Селим потерпел неудачу и испытал горькое разочарование, отчасти из-за некоторых недостатков характера, которые препятствовали осуществлению его намерений. Бесспорно, Селим был правителем просвещенным, альтруистичным и искренним в своем стремлении повернуть Османскую империю на путь развития в направлении западной цивилизации. Но султан был слеп в отношении психологии большей части своего собственного народа, обеспечить благосостояние которого он стремился, но который он не захотел — или не смог — повести в бой, как это делали его великие предшественники. Поэтому Селим не сумел добиться доверия и преданности своего народа. Напротив, своей неосмотрительностью и чрезмерным усердием в культивировании западных идей он позволил антиреформаторам в своих рядах вновь разжечь в людях глубоко укоренившиеся реакционные предрассудки и усилить их сопротивление всем новшествам.

Но, по сути, неудача Селима вытекала из одного неопровержимого факта — он взялся за невыполнимую миссию. На данном этапе истории Османской империи султан был бессилен изменить одним ударом традиционную систему управления, которая складывалась веками и была еще при всех ее слабостях довольно прочной. Если Селим, будучи радикально настроенным султаном, надеялся преуспеть в политике реформ в собственной империи, он должен был сначала реорганизовать базовую структуру существующих османских институтов, по сути создать новое государство с новым механизмом исполнения решений и силой, способной провести их в жизнь. Такая реконструкция подразумевала бы прежде всего ограничение, по распоряжению всемогущего и уважаемого султана, власти шейх-уль-ислама и его улемы, сил самого ислама. Селим не был таким сувереном, да и во времена его правления такая цель была еще недостижимой. Все, что он мог сделать как правитель, опережающий свое время, — это попытаться внести некоторые новшества в традиционную структуру, но и это ему не удалось.

Политика реформ Селима, на проведение которой у него не хватило сил, отражала взгляды меньшинства окружающей его элиты, которое было немного больше, чем в предшест вующий реформаторский «век тюльпанов». Значительное и всемогущее консервативное большинство состояло из армии, раздутой и коррумпированной бюрократии и улемов, которые, как традиционный голос ислама, были получателями доходов от реформ самого Сулеймана. Они все еще сохраняли внутренний баланс сил, в чем Сулейман утвердил их и закрепил права.

Но с тех пор управленческая элита лишилась своих положительных качеств, нещадно эксплуатируя данную ей власть и злоупотребляя ею, торгуя должностями, привилегиями и благосклонностью, занимаясь ростовщичеством, откупным налогообложением, незаконным присвоением земельных наделов, периодическим контролем над религиозными учреждениями. На более низком уровне многие тоже занимали паразитические позиции и, как янычары, вели коммерческую деятельность. Каждая из этих групп, в которой очень многим было что терять в случае перемен, имела общую цель — любой ценой сохранить существующее традиционное положение и то влияние, которое им принесло богатство.

Эта элита являла собой монолитный блок, достаточно сильный, поскольку он был свободен от вызывающих раскол классовых интересов. В стране, где промышленность все еще оставалась в зачаточном состоянии, а торговля в основном была отдана на откуп иностранцам, не существовало элемента социального и экономического раскола, подобного тому, что вызвал Французскую революцию и в грядущие века вскармливал революционный дух в других странах. Реформаторское меньшинство, не имея за собой подобной «группы давления», становилось в результате все более изолированным и зависящим от милости консервативных элементов, попытайся эти люди или подчинить себе правителя, или же силой заставить его уйти.

Такой, благодаря франкофильской политике, оказалась судьба Селима III. Хотя его реформы были отвергнуты, тем не менее этот султан дал импульс притоку новых идей с просвещенного Запада. После него этим идеям приходилось постепенно проникать в крепость ислама, непрестанно расширяя свои горизонты и неторопливо превращаясь на протяжении XIX века из пересыхающего ручейка в полноводный поток. Французская революция в конечном счете должна была со временем взрастить в этой невозделанной почве новые принципы. Это «свобода», которая в мусульманской среде представляла прежде всего правовую концепцию, но со временем должна была приобрести политическое значение. «Равенство», которое изначально было неуместно в обществе с сильными благотворительными традициями, укорененными в исламе, и без неприемлемого уровня богатства и социальных привилегий. И еще «братство», которое должно было принять форму национальной принадлежности по всей Османской империи с ее христианскими меньшинствами и в мире ислама в целом.

Парадоксально, но тем временем нравственное отступление от принципов ислама, который все же продолжал оставаться доминирующей общественной и политической силой, оказалось на какое-то время больше объединяющим, чем разъединяющим в своем воздействии на современный османский режим. В стагнации в конечном счете имелась определенная негативная сила. Как позже острил один просвещенный турецкий дипломат: «Наше государство является сильнейшим государством. Ведь вы пытаетесь устроить его крах извне, а мы — изнутри, но оно все равно не разваливается».