Олег Абакумов - Третье отделение на страже нравственности и благочиния [Жандармы в борьбе со взятками и пороком, 1826–1866 гг.]

Более развернут отзыв другого стража нравственности. Его вердикт касался пьесы, которая была переделана с французской драмы «La petite Polone», «в которой преимущественно изображен быт беззаботных и честных парижских бедняков» [1075]. Буквальный перевод пьесы, шедшей в Петербурге на французской сцене, и адаптация текста под русские нравы исказили ее вполне невинный смысл: «В русской же переделке автор, сохранив внешний ход пьесы, дал лишь действующим лицам русские названия, между тем как нравы, в сущности, остались чисто французскими. Утратив свою оригинальность, эти французские обычаи и понятия, в неудачном их применении к нашему обществу, являются крайне ложными и решительно предосудительными. Так, например, простые парижские гризетки заменены женщинами промышляющими собой. Два действия пьесы почти исключительно заняты изображением их беспутного разгула» [1076].

Оценка нравственного воздействия пьес на зрителя очень тонкая и субъективная материя. Были ли правовые механизмы, четкие критерии принятия решений? Чем руководствовались цензоры Третьего отделения вынося запретительные вердикты?

В ответ на обращение председателя высочайше учрежденной комиссии по делам книгопечатания Д. А. Оболенского, просившего «сообщить все те правила и инструкции», которыми руководствуется Третье отделение при рассмотрении драматических сочинений, его управляющий, А. Л. Потапов, сообщил (12 июня 1862 г.): цензурная экспедиция «не имея никаких особых инструкций при рассмотрении пьес руководствуется […] общими правилами Цензурного устава, соображаясь при том, по указаниям Начальства, с современным политическим и общественным положением России» [1077]. Распоряжения начальства, в свою очередь основанные на высочайших повелениях, создавали волюнтаристскую систему, без труда преодолевавшую нормы и ограничения Цензурного устава 1828 г.

Согласно этому документу, запрещению подлежали произведения противные догматам христианства и православной веры, нарушающие неприкосновенность и демонстрирующие неуважение к самодержавной власти, содержащие что-либо противное основным государственным законам, оскорбляющие «добрые нравы и благопристойность», содержащие оскорбления и клевету на частных лиц [1078].

Специальными пунктами устава оговаривалось: «Цензура в произведениях изящной словесности должна отличать безвредные шутки от злонамеренного искажения истины и от существенных оскорблений нравственного приличия» (п. 13), она не препятствует «печатанию сочинений, в коих под общими чертами осмеиваются пороки и слабости, свойственные людям в разных возрастах, званиях и обстоятельствах жизни» (п. 14), наконец, «цензура не имеет права входить в разбор справедливости или неосновательности частных мнений и суждений писателя […], не может входить в суждение о том, полезно или бесполезно рассматриваемое сочинение, буде только оно не вредно, и не должна поправлять слога или замечать ошибок автора в литературном отношении […]» [1079]. Приведенный материал показывает, что эти требования для политической полиции носили лишь рекомендательный характер. На цензорских рапортах постоянно встречались резолюции: «Этот дивертисмент, как глупость запрещается», «В пьесе недостает смысла, вкуса и приличия», запретить пьесу «по безграмотству», запретить за «нелепость и безграмотность авторов» и др. [1080]Некоторые красивые резолюции Л. В. Дубельта как раз иллюстрируют такой произвол. На одном из рапортов он написал: «Из уважения к прекрасному СПб. театру я не могу согласиться пропустить эту ничтожную пьесу, которая замарала бы даже балаган Лемана» [1081].

Собственного вкуса и убеждения в правоте взглядов было достаточно для принятия административного решения. 11 мая 1850 г. Л. В. Дубельт докладывал шефу жандармов А. Ф. Орлову о рассмотрении в цензуре двух пьес. Первая, «Облака и солнышко», «есть жалкая, безграмотная компиляция и пародия на достославную нашу отечественную войну», комедия «Светские люди» «описывает людей большого света весьма с невыгодной стороны». «Первую из этих пьес я запретил по ее безграмотности, вторую — по ее неприличию» [1082], — сообщал Л. В. Дубельт. Занимаемая должность обеспечивала такое понимание высших интересов государства, которое позволяло преодолевать ограничения Цензурного устава.

Субъективный контроль цензуры не мог остановить репрезентации жизни на театральной сцене. Массовый наплыв в цензуру низкопробных, вульгарных произведений — это тот тренд, который отражал новые реалии эпохи. Неформатная жизнь, семейные тайны, девиантные практики из полумрака выходили на освещенную сцену.

Насколько успешной оказалась деятельность Третьего отделения по нравственному контролю и опеке русского общества? Победить пороки и исправить нравы явно не удалось. Да и недостатки жандармской службы были хорошо видны современникам. Одни — были системными, другие — личностными. В записке, представленной императору Николаю I в апреле 1841 г. Н. Кутузовым, отмечалось, что распространение влияния жандармов на дела не только политические, но и гражданские, семейные «усилило еще более неправду и злоупотребления, поелику жандармы те же люди, с теми же пороками, страстями и слабостями, как и все живущие под луной, потому-то умели овладеть ими и красотою женскою, и приманкою обогащения, умели опутать их акциями, товариществами и разными спекуляциями». Автору показалась уместной аналогия с фискалами Петровской эпохи, с помощью которых царь думал остановить неправосудие и казнокрадство, но они «соединились с бессовестными людьми и с неправыми судьями и увеличили зло до безмерности» [1083].

Неясный правовой статус Третьего отделения, таинственность полномочий жандармов, негласный характер надзора, секретность административных действий, дополненные представлением обывателей о повсеместном проникновении агентов даже в частную жизнь, — все это дискредитировало благую цель учредителя. Великий князь Константин Павлович спорил с А. Х. Бенкендорфом: «Вы говорите мне, что по одному обвинению жандармского офицера никто еще не был преследован и наказан и что на их донесения смотрят как на простые указания для открытия истины путями законными. Я с вами в этом совершенно согласен; но за то, согласитесь, что всякий обыватель знает, вообще какое призвание жандармов, знает, что они надзирают за всем порядком и обязаны доносить своему начальству о всяком дурном действии или нарушении, какое только заметят или услышат. Вот почему их боятся, а потому все сословия более ли менее избегают их. Публика же решительно не знает, какой ход имеют их донесения и какие последствия» [1084]. Процитированный Константином Павловичем аргумент А. Х. Бенкендорфа очень показателен: жандармский контроль воспринимался создателем системы надзора как альтернатива гласности: вскрывать недостатки мог только уполномоченный на то государством чиновник, а не рупоры общественного мнения.