Кирилл Столяров - Палачи и жертвы

Что же касается капитана госбезопасности Либина, то мне не удалось обнаружить следов его привлечения к уголовной ответственности. Однако тот факт, что его фамилия фигурировала в протоколах допросов Свердлова, дает основания предполагать, что ему тоже довелось хлебнуть лиха.

Рассказал я об этом вовсе не для того, чтобы ввести в строго документальное повествование некий мистический дух — мол, смотрите: все, кто причастен к аресту писателя Солженицына, плохо кончили. Нет, просто этот экскурс в прошлое наглядно показывает, что тогда в органах госбезопасности, равно как и в высших сферах государства, безраздельно царили самоедские принципы: одни пожирали, говоря словами Бальзака, мелкую человечину, вроде никому в ту пору не известного артиллерийского капитана Солженицына, ими самими питались крупные хищники с генеральскими звездами на погонах, тех, в свою очередь, с аппетитом съедали приближенные Сталина, а он сам в тиши бессонных ночей мысленно выстраивал своих ближайших соратников в очередь на заклание и, посмеиваясь в усы, отправлял их в преисподнюю. Вот, собственно и все.

Одного мощного толчка оказалось вполне достаточно — дальше все пошло–поехало по нака- тайной колее: тот же капитан Либин тем же числом вынес постановление об избрании Солженицыну (адрес — полевая почта № 07900 «Ф») меры пресечения в виде содержания под стражей и, коль скора речь шла о фронтовике, передал документы для исполнения в Главное управление контрразведки «Смерш» Наркомата Обороны СССР. Оттуда последовало телеграфное распоряжение от 2 февраля 1945 года № 4146 за подписью генерал–лейтенанта Бабича о немедленном аресте командира батареи звукоразведки 68 артбригады капитана Солженицына А. И. и доставлении последнего в Москву. Арест был произведен 9 февраля, однако оформление бумаг на 2–ом Белорусском фронте несколько задержалось — они датированы 14 февраля. Еще одна любопытная подробность — при обыске у Солженицына были изъяты портреты Троцкого и царя Николая II.

В Москве делом Солженицына занимался следователь Езепов, аккуратно заполнявший бесцветные протоколы допросов. Почему бесцветные? Судите сами — я приведу один из них, заключительный, где кое–какие сокращения сделаны лишь затем, чтобы избежать повторов уже известной информации:

«1945 года мая 28 дня Военный прокурор ГВП КА подполковник юстиции КОТОВ и помощник начальника 3 отделения XI отдела 2 Управления НКГБ СССР капитан государственной безопасности ЕЗЕПОВ допросили в качестве обвиняемого СОЛЖЕНИЦЫНА Александра Исаевича.

Вопрос: Все ли Вы рассказали следствию о преступлениях своих и известных Вам лиц?

Ответ: О преступлениях своих и известных мне лиц я рассказал следствию все правильно и свои показания подтверждаю и сейчас.

Вопрос: В предъявленном Вам обвинении виновным себя признаете?

Ответ: Да, в предъявленном мне обвинении виновным себя признаю.

Вопрос: В чем именно?

Ответ: В том, что начиная с 1940 года при встречах и переписке с другом детства, ВИТКЕВИЧЕМ Николаем Дмитриевичем мы клеветали на вождя партии, отрицая его заслуги в области теории, утверждая, что в отдельных вопросах он якобы не имеет Ленинской глубины… мы клеветали на ряд мероприятий внутренней политики Советского правительства, утверждая, что якобы не были полностью готовы к войне 1941 года. В этих же беседах мы клеветнически утверждали, что в Советском Союзе отсутствует свобода слова и печати и что ее не будет и по окончании войны. В связи с этим мы пришли к выводам о необходимости в будущем создания антисоветской организации и эти свои намерения мы записали в так называемой резолюции № 1. Мы считали, что создание антисоветской организации непосильно нам двоим и предполагали, что у нас могут найтись единомышленники в столичных литературных и студенческих кругах.

Вопрос: Что практически Вами сделано по вопросу создания антисоветской организации?

Ответ: Конкретных предложений о вступлении в антисоветскую организацию я никому не делал…

Вопрос: Хотите ли Вы дополнить свои показания?

Ответ: Дополнить свои показания мне

не чем.

Вопрос: Какие заявления и ходатайства имеете к прокурору?

Ответ: Заявлений и ходатайств к прокурору я не имею…»

Стало быть, Солженицын во всем признался. Как это произошло — сразу? Нет. На первом допросе 20 февраля он заявил, что антисоветской деятельностью не занимался (лист дела 20). Что же вынудило Солженицына изменить первоначальные показания?

Сам А. И. Солженицын отмечал в книге «Архипелаг ГУЛАГ»: «Мой следователь ничего не применял ко мне, кроме бессонницы, лжи и запугивания — методов совершенно законных». Написаны эти слова, без сомнения, с изрядной долей горькой иронии, поэтому понимать их надо отнюдь не буквально. Но, с другой стороны, достаточно ли подобного психо–физического воздействия, чтобы за каких–то десять дней (первое признание Солженицына датировано 3 марта — лист дела 31) сломить волю подследственного, вчерашнего фронтовика, не раз лицом к лицу сталкивавшегося со смертельной опасностью, и склонить его к признанию? Думаю, что все обстояло сложнее — Солженицын, судя по всему, быстро ощутил бесперспективность борьбы, ибо противостоял не следователю Езепову, а молоху бездушной государственной машины, которую тот олицетворял в меру своих способностей. Кроме того, письма и дневники вкупе с актом судебнографической экспертизы служили доказательствами по делу, а в дневниках встречались записи покруче тех, что возмутили капитана Либина, — там, в частности, содержалось утверждение, что наше государство — подумать только! — «приняло в основу буржуазные, а еще чаще феодальные способы правления» (лист дела 84). Присущий каждому инстинкт самосохранения диктует гибкую тактику — в поистине безвыходных условиях предпочтительнее не отрицать, а соглашаться. Вспомним «Один день Ивана Денисовича»: «Расчет был у Шухова простой: не подпишешь — бушлат деревянный, подпишешь — хоть поживешь малость».

Но, как мне кажется, и это еще не все. Успешнее других сопротивляются следствию тугодумы, люди необразованные, неконтактные, тяготеющие к лаконичным, уклончивым ответам типа «нет», «откуда мне знать?», «не был», «не видел», «не помню» и т. п. Вовлечь такого подследственного в разговор — задача чрезвычайной сложности, посильная лишь мастерам своего дела. А если перед следователем сидит интеллигент, то, как правило, разговорить его проще простого. Интеллигент сам подсознательно стремится к ясности, к определенности и легко «садится на крючок» в том случае, когда мало–мальски опытный следователь откажется от лобового напора и прибегнет, скажем так, к игре мягкой лапкой. 26 февраля в ответ на вопрос Езепова, с какой целью Солженицын хранил портрет Троцкого, Александр Исаевич заявил: «Мне казалось, что Троцкий идет по пути ленинизма» (лист дела 21). А это, по тогдашним представлениям, означало, что обвиняемый дерзко противопоставил Сталина Ленину и тем самым — не пытайтесь оспаривать! — докатился до оголтелого антисоветизма. Отсюда до полного признания вины, согласитесь, один шаг.