Владимир Беляев - Формула яда

— Надо немедленно заявить! — сказал я.

Помолчав немного, Галан ответил:

— Только прошу вас, не говорите об этом Марийке! Ей и так не по себе от всяких телефонных звонков с угрозами от неизвестных лиц. Я сам разберусь... А может, это стреляли из Цитадели? Там ведь есть тир. Быть может, кто-нибудь пустил пули «за молоком»?..

Стреляли, конечно, не из Цитадели: просто Ярослав Александрович старался не говорить об опасности. Она постоянно подстерегала его с тех пор, как писатель вернулся летом 1944 года на родную землю, на которой еще были свежи следы фашистского сапога, и сразу включился в идейную борьбу против скрытых врагов советского строя. Он стал мишенью для вражеских пуль, адресатом анонимных писем, объектом провокаций. Человек гордый, мужественный и в то же время застенчивый, легко ранимый, он боялся не столько врагов, сколько мелких завистников, подлых, бесталанных людишек, которые могли бы эти сведения об опасности, грозившей Галану, обратить против него, распустив слухи, что он занимается саморекламой.

Галан был подлинным пролетарским интернационалистом. Вскоре после войны я был у него на Гвардейской. Во время нашего разговора Галан снял с книжной полки номер уже забытого теперь журнала «Украинская жизнь» за октябрь 1912 года и прочел вслух:

— «Единство только тогда является принципом красоты и высокой организации, когда оно охватывает своими гибкими рамками возможно более богатое многообразие. Многообразие национальное есть, думается, великое наследие человеческое, которое, надо надеяться, сохранится и даст еще недоступные нам наслаждения подъема жизни.

Но и социалисты, стоящие на такой или приблизительно такой точке зрения, отнюдь не могут мириться с о всяким национализмом. Уж нечего и говорить о национализме насильническом, вгоняющем личность палкой в «народность». Однако и национализм угнетенных народов часто имеет весьма неприятный привкус исключительности и презрительной враждебности ко всему окружающему. Если мы вдумаемся в причины столь мощно развертывающегося повсюду на наших глазах национализма угнетенных народов, мы легко усмотрим, что движение это чревато опасностями».

Галан обернулся ко мне:

— Не правда ли, как верно все это сказано, будто о нынешних днях? Какая широта мышления! Этого никогда не понять нашим галицийским задрипанным кандидатам в местечковые наполеоны. Именно из-за ограниченности мышления украинский национализм не дал ни одной примечательной личности, не создал ничего конструктивного, а «Организация украинских националистов» превратилась в оставленное нам гитлеровцами в наследство бандитское подполье.

— Кто это написал? — спросил я, кивнув на журнал.

— А вот догадайтесь,— хитро поглядел на меня Галан.— Анатолий Васильевич Луначарский! Не сочтите меня нескромным, но я готов подписаться под каждым его словом. И, разделяя эти его мысли, считаю своим долгом до последнего дыхания воевать с нашими заскорузлыми в своем убогом мышлении националистами, разоблачать их где только можно. Ведь я знаю их как облупленных!..

Шестнадцатого октября 1949 года Роман Щепанский, разгневанный тем, что Ромко струсил и не выполнил задания, вызывает Иллария на встречу и знакомит со щуплым на вид «Стефко».

— Это надежный хлопец, не то что слюнтяй Ромко.

Многие правила конспирации — встречи по паролям, опознавательные знаки—отбрасываются, остаются только клички соединяемых Щепанским будущих террористов. Надо торопиться! Близится десятая годовщина воссоединения Западной Украины со всей советской украинской землей, и подполье по заданию Мюнхена и Ватикана должно к этой дате заявить о себе убийством какого-нибудь крупного общественного деятеля, известного своей преданностью советской власти. Щепанский говорит прямо:

— Медлить больше нельзя! Двадцать четвертого октября и ни днем позже писатель Галан должен быть убит.

...В роковое для него утро Ярослав Александрович позавтракал вместе с женой, а после ее ухода в филиал Музея имени В. И. Ленина, где Мария Александровна работала художницей, зашел в комнату рядом с кабинетом. В кабинете стоял просторный письменный стол с телефоном, но Галан любил работать именно в этой комнате за небольшим столиком, сидя спиной к двери в прихожую и видя перед собой широкое окно.

Под рукой у него была пишущая машинка в футляре, но Галан не раскрыл ее. Он хотел сперва пером набросать статью, заказанную ему газетой «Известия» к десятилетию восстановления советской власти в Западной Украине.

Вместе с бумагами на столе лежала книжечка Галана «Фронт в эфире», изданная в 1943 году на украинском языке в Москве. Ярослав Галан был комментатором радиостанции имени Тараса Шевченко, вещавшей на оккупированную гитлеровцами Украину. В этой книжке были собраны его боевые памфлеты военных лет, среди них образцы блестящей партийной пропаганды — памфлеты-импровизации, с которыми он выступал перед микрофоном, разоблачая ложь Геббельса и его подпевал.

Свою статью Ярослав Галан озаглавил «Величие освобожденного человека». Писал он ее по-русски. Вспоминая соратников и борцов за освобождение Западной Украины, называл имена Ивана Франко и безработного поляка Владислава Козака, убитого панской полицией.

«По-новому определились человеческие судьбы,— торопясь, записывал он волновавшие его мысли.— В 1930 году в луцкой тюремной больнице лежал человек, дни которого, казалось, были сочтены. Ему пришлось пережить все ужасы полицейских пыток, самых изощренных, самых омерзительных... Палачей же отнюдь не смущало то обстоятельство, что жертвой их издевательств был известный львовский литератор и публицист Кузьма Пелехатый. Избиваемый принадлежал к народу, объявленному вне закона, а популярность этого человека и мужество его только усиливали бешенство мучителей. Арестованный не поддавался угрозам, пытки не сломили его воли, поэтому арестованный должен был умереть.

Но могучая натура победила, Кузьма Пелехатый остался в живых. Страдания только закалили его, и он ни на один день не переставал быть собой: честным, отважным борцом за освобождение своего народа...»

То, что написал Ярослав Галан о своем друге, депутате Верховного Совета СССР Кузьме Николаевиче Пелехатом, удивительно совпадало с тем, что можно было бы сказать и о самом Галане. И не знал Ярослав Александрович в тот последний день своей жизни, что фамилия Пелехатого значилась в тех же самых «черных списках» людей, подлежащих уничтожению, в которые был занесен и он, Галан, и которые хранил в своем затхлом бункере Роман Щепанский. Уже был подобран террорист и для уничтожения Пелехатого, тоже сын униатского попа, Богдан Ощипко, и только случайность спасла Кузьму Николаевича от бандитской пули.