Соломон Бройде - В плену у белополяков

Пастух был нелюдимый, одинокий человек, и я научился самостоятельно продумывать все вопросы, которые возникали вокруг того, что — как это случилось: у нас в избе жрать нечего, а у старосты изба крыта железом, а в избе портреты и самовар?

Мать говорила, что «бог дает», но этот ответ не разрешал моих недоумений.

Школьный учитель все жалел, что я не доучился, и давал мне книжки читать. Залезешь, бывало, на камень, накроешься мешком от солнца, а сам читаешь. В подпасках я ходил года четыре и за это время у учителя все книги перечитал. Мужики так и звали меня: «Петька-грамотей». Я им письма писал, и они меня за это уважали. На работу стал — не до книг было.

Было мне годков восемнадцать. Приехал к нам новый учитель. Попросил я у него в праздник как-то книгу. Он внимательно посмотрел на меня и вынес «Записки охотника». Я сказал ему, что эту книгу мне старый учитель уже давал читать. Расспросил он меня подробно, кто я да почему школы не кончил, и говорит:

— Приходи вечером, потолкуем. Авось, интересные книги найдем.

С тех пор и пошло. Меня и еще нескольких ребят из деревни учитель буквально переродил.

Деревня наша глухая, и отправили его сюда в наказанье. Был Сергей Петрович учителем в большом богатом селе на Волге, да не поладил с приехавшим инспектором, ну, и загнали его в нашу глушь. Привез он с собой книг много и все говорил, что без книг пропадем мы все. Мало того, что книги нам давал, объяснял еще, что в них на пользу народу, а что делается, чтоб сильнее опутать народ.

Двоих из нас, меня и Фролку, сильно полюбил Сергей Петрович. Прожил он у нас три года. За это время и я и Фролка очень развились.

Сергей Петрович говорил, что считает нас вполне надежными ребятами и что надо подумать о том, как нам быть дальше. По его мнению, мы во многом по развитию не уступаем среднему студенту.

Мы и сами чувствовали, что в деревне нам жить будет трудно, да и староста и крестьяне стали коситься на нас. Кроме того книги связали нас с целым миром, который лежал далеко от олонецкой деревушки, и вызвали в нас тягу к новой жизни.

Летом 1914 года была объявлена война. Учителя забрали. Начались тревожные дни.

Единственным человеком на деревне, получавшим газету, был поп. Называлась она «Русское знамя».

Мы читали в ней о наших победах. Цену этой газете мы знали — недаром Сергей Петрович потратил на нас уйму времени. Он научил нас разбираться в написанном. Мы сопоставляли прочитанное в газете с тем, что делалось вокруг нас, и понимали, что при блестящих победах не может быть таких бесконечных мобилизаций.

В нашем селе взрослое мужское население убывало с ужасающей быстротой. Не призванной осталась только такая зеленая молодежь, как я и Фролка, но поговаривали, что и нас забреют раньше срока.

Так оно и случилось. В 1916 году глубокой зимой забрали и меня и Фролку.

Перед отъездом решился я на отчаянный шаг: пошел к старосте и сказал ему, что если мать без меня тут с голоду помрет, то сожгу всю деревню, если вернусь живым.

Время было уже не то, что раньше. Урядник в деревню и заглядывать боялся.

Обругал меня староста сволочью, но все же пообещал, что мать подкормит.

Погнали нас из уезда в губернию, а там в Питер. Были мы ребята грамотные: попал Фролка в самокатную роту, а я в артиллерийский тяжелый дивизион.

С этих пор собственно и началась моя сознательная жизнь. Парнишка я был смышленый, и служба мне давалась легко. Трудно было поначалу привыкнуть к казарме, но ребята оказались хорошие. Многие из них были из больших городов, с крупных заводов, и в казармы пришли не безусыми новобранцами, а людьми, многое на своем веку повидавшими.

Продержали нас в Питере около восьми месяцев, а потом погнали на фронт.

Питер и товарищи обтесали меня.

Ехал я на фронт, как и мои товарищи, с одной мыслью: при первом удобном случае повернуть штыки против самодержавия.

Надо сказать, что и офицеры наши ехали на фронт тоже не особенно охотно, но спайки между нами не было. Не доверяли им ребята.

Погнали нас на Юго-западный фронт, но пока мы получили назначение, началась Февральская революция. Наехало на фронт народу видимо-невидимо. Митинги без конца: продолжать войну или мириться с немцами?

В артиллерии многие стояли за продолжение войны. Солдатские массы недружелюбно относились к специальным войскам, и мне было тягостно, что это отношение имело под собой почву.

Провалилось знаменитое наступление Керенского. Положение становилось очень напряженным.

Рядом с нами расположили полк, отказавшийся наступать и выведенный командованием из окопов. Полк разоружил офицеров, и никакие уговоры не могли заставить солдат подчиниться.

У нас говорили, что полком командует большевик и солдаты не выдают его, несмотря на угрозы расформировать полк.

Группой в несколько человек мы отправились к соседям. Там шел митинг. Выступал офицер. Он говорил, что солдат обманывают, что в России нет классов, а есть только русские люди, и что вся неурядица на фронте выгодна немцам и делается немцами. Говорил он очень искренно, и в отдельных группах его слова поддерживались возгласами: «Правильно, правильно!»

После него выступал молодой человек в форме Земского союза. Ему тоже кричали: «Правильно!».

Потом вышел солдат. С первых его слов я насторожился. Он говорил, что в войне, во всякой войне, кроме гражданской, выигрывают только буржуазия и дворяне. Не надо бояться слова «буржуй», как не надо думать, что это слово занесли на фронт немецкие шпионы. Оно означает — эксплоататор, тот, кто живет чужим трудом. И дальше простым, доступным языком он объяснил, какие классы имеются среди русского народа и почему большевики предлагают рабочим и крестьянам прекратить войну и пойти войной против класса эксплоататоров. Его выступление было дружно поддержано солдатами.

В этих словах было много сходного с тем, чему нас учил Сергей Петрович. Большая правда была в бесхитростной его речи. Он обрисовал положение рабочего класса и крестьянства при буржуазном правительстве.

Солдаты великолепно понимали, что их используют как пушечное мясо. Они недаром четыре года просидели в окопах: их сознательность пробуждалась медленно, но верно.

Собственно с этого момента я уже был близок к большевикам.

Демобилизационные настроения… Долгие, долгие дни возвращения домой…

Повидать мать, а там…

Работы много, только начинается.

Деревня, забытая, серая. Первая повстречавшаяся мне фигура — староста Иван Филиппович.

С места в карьер он мне презрительно говорит:

— Видал голытьбу, которая в управители лезет? Царя сбросили, бога неподобными словами поносят… Безбожники, грубияны!

— Бога? Царя?

— Да ты не переспрашивай, а пойди на эту голытьбу сам погляди. Ты что думаешь, что я на старости лет зря такие неподобные слова произнес? Послушай-ка, говорят: бог только для богатых. Тьфу ты, господи!