Соломон Бройде - В плену у белополяков

На этот раз бежавшие рискнули осуществить свой план буквально среди бела дня.

Начальники наши дали волю накопившейся ярости.

Количество плеток каждому назначал Малиновский, исходя из оригинального арифметического подсчета.

— Сколько во всем бараке человек? — осведомился Малиновский у унтер-офицера.

— Пятьдесят.

— Дайте каждому по трети.

Это означало количество, равное трети населения барака.

Мы знали, что вслед за этим обычно следует дополнительная порция плеток для пленных по «национальному признаку». Малиновский добавлял евреям пяток или десяток ударов. Далее «премиально» удары добавлялись по территориальному признаку.

Мне, олонецкому крестьянину, всыпалась «нормальная» порция ударов, ибо Олонецкая губерния расположена была далеко от центров красной опасности — Петрограда и Москвы. Зато москвичам и петроградцам дополнительные удары назначались обязательно.

Как назло, Малиновский обладал хорошей памятью, очень скоро стал нас всех узнавать в лицо и отлично знал, кто из каких краев. Поэтому он был точен и редко ошибался.

Каждый из пленных честно получил полагающееся «по закону» Малиновского число плеток.

В этот день шло, как обычно.

Вдруг один из выпоротых, казак, доведенный до крайней степени отчаяния, вздумал апеллировать к гуманности польского офицера. Обратившись к поручику Малиновскому, он, плача, сказал:

— Ваше благородие, за что бьют-то меня?.. Ведь я служил в царской армии… Попал в плен к немцам, где провел свыше четырех лет… Возвращаясь домой, был задержан в Вильно и снова отправлен сюда… Я большевиков в глаза не видал… Помилуйте, отпустите домой!..

Речь его прерывалась, голос срывался, слезы лились из глаз.

— Кламишь! — заорал на казака Малиновский, выхватив из кобуры револьвер.

Раздался выстрел, и казак, сраженный пулей, как сноп, повалился на землю.

Но это не был еще конец.

После того как Малиновский на глазах у всех пленных застрелил казака, к нему приблизился старший нашего блока (десять бараков) и доложил, что имеется еще один пленный, настойчиво утверждающий, что он не большевик.

Поляки установили в лагере своеобразный регламент, согласно которому решительно все пленные, находящиеся в бараках, считались большевиками, причем к категории большевиков поляки относили даже детей.

— Где этот «не большевик»? — закричал Малиновский.

— Латыш, торговец, — продолжал докладывать старший, — говорит, что был задержан нашими в Вильно случайно. Клянется, что ненавидит большевиков, ссылается на свидетелей…

— Случайно! — перебил его Малиновский, — Знаем мы эти случайности. Ну-ка, давай его сюда!

Малиновскому указали на лежавшего неподалеку на земле толстого латыша, который громко стонал от боли. Раны на его теле обильно кровоточили.

По-видимому, латыш не видел расправы Малиновского с казаком, иначе он едва ли рискнул бы просить о милосердии, ссылаясь на свою ненависть к большевикам.

— Так ты не большевик? — ласково спросил его Малиновский.

— Нет, я не большевик, — рыдая ответил латыш. — Пощадите, у меня жена, дети. Дайте мне возможность вернуться к ним. За что вы меня мучаете?

Снова резкий выкрик «кламишь», и пуля Малиновского прострелила голову латышу, уложив его на месте.

Когда экзекуция над пленными нашего барака закончилась, Малиновский приказал начальнику блока выгнать на улицу всех пленных из остальных девяти бараков.

Конвоиры побежали в бараки и, избивая на ходу плеткой пленных, приказали всем выйти наружу и построиться в одну шеренгу.

Малиновский, обходя бараки, наблюдал за тем, как исполняют его приказание.

Ко мне подошел незнакомый унтер-офицер.

— Ходзь за мной! — приказал он.

Я покорно последовал за ним, не отдавая себе отчета, зачем он меня зовет.

Приготовился к худшему: к такой же нелепой смерти, какой погибли латыш и казак. Что значила моя жизнь или смерть в гигантском столкновении двух миров, старого и нового? Я не страшился смерти.

Унтер позвал еще одного из пленных и приказал нам взять носилки, лежавшие неподалеку.

Подошли к бараку, положили на носилки тело убитого Малиновским казака и понесли в покойницкую. Затем снова вернулись к баракам. Таким же порядком забрали тело латыша.

— Можете оставаться в покойницкой, пока там стихнет, — снисходительно сказал унтер.

Впоследствии я узнал, что он исполнял должность фельдшера. Запомнил его фамилию — Войдыло. Это был один из немногих, проявивших в отношении нас подобие гуманности.

Мы остались в покойницкой в соседстве с трупами.

«Ведь это были совсем недавно живые люди…» — подумал я.

Несколько часов прошло, пока улегся шум возле бараков.

Очевидно, экзекуция закончилась.

— Идем, — сказал товарищ из тринадцатого барака, — сюда могут случайно войти.

Мы взяли носилки и медленно направились к своему бараку. Там увидели безотрадную картину. Товарищи лежали на нарах и стонали. Вся их одежонка, и без того убогая, висела клочьями. Сквозь дыры виднелись на теле кровавые рубцы и раны.

— Петька, ты? — обрадовался Петровский. — А мы думали, что тебя повели на расстрел.

Подсел к нему, поделился своими мыслями.

Гнев, ярость против проклятых палачей душили нас с невероятной силой.

У Сорокина, метавшегося на нарах в бессильном отчаянии, пена выступила на губах.

Из женского барака доносятся вопли вперемешку с надрывным плачем детей.

Нам захотелось во что бы то ни стало выяснить, что там происходит.

Один из товарищей попросил конвоира проводить его в уборную. Вскоре он вернулся и, лихорадочно волнуясь, сообщил:

— Товарищи, там женщин донага раздевают и порют плетками.

В стрелковском лагере находились захваченные в советских госпиталях сестры милосердия. Поляки проявляли к ним особенную ненависть.

По мнению Малиновского, русские женщины обязаны были убивать своих мужей, сыновей, братьев в том случае, если они оказывались большевиками. А раз они этого не делали, значит, с женщинами в данном случае надо обходиться так же, как с большевиками.

Вопли все усиливаются.

Сорокин неожиданно рванулся к двери. Он машет кулаками и что-то бессвязно бормочет. Мы едва его успокаиваем.

— Убью, не хочу жить, не потерплю! Пусть расстреляют! Не позволю! Не могу! Трусы вы жалкие, прохвосты! Как можно столько терпеть, как земля вас носит после этого? Собаки, гады ползучие!

Мы перепугались. Не было никакого сомнения в том, что Сорокин, если мы не оттесним его от дверей, бросится на конвоира.

Петровский и Шалимов хватают Сорокина за плечи и, зажимая ему рот, уговаривают вернуться на место и не ставить под угрозу всех находящихся в бараке товарищей.

Этот аргумент как будто убеждает Сорокина, и он с поникшей головой и трясущимися губами медленно ложится на нары. Всю ночь его сотрясают конвульсивные рыдания.