Соломон Бройде - В плену у белополяков

Проходит неделя, другая. О нас забыли.

Сколько же времени это продолжится?

Мы не разговариваем друг с другом. О чем говорить?

Опять неприятность. Нас вызвали на допрос. Тем временем в камеру принесли для всех кофе. Уголовные справились заодно и с нашей порцией, съев также и хлеб, полагавшийся к кофе. Когда мы вернулись из тюремной канцелярии после допроса и обнаружили, что наш завтрак исчез, потребовали от них объяснений. Они двинулись на нас с кулаками. На шум прибежал солдат и набродился с бранью на Петровского. Петровский, придя в ярость, толкнул немца изо всех сил. Тот полетел в сторону, упал на пол, вскочил и дал тревожный сигнал. В камеру прибежал дежурный по тюрьме. Уголовные тут же засвидетельствовали, что Петровский первый набросился на немца, и потребовали, чтобы нас убрали как хулиганов. Последовало распоряжение меня и Петровского рассадить по одиночкам.

Я в одиночке. Круглые сутки полумрак. Скупой свет просвечивается сверху из окошечка, загороженного решетками.

В первый день я метался по камере. Несколько раз поднимал неистовый крик, стучал в железную дверь, требовал вызова дежурного и своего освобождения.

Ничего не помогало.

Немцы были вежливы, аккуратны и исполнительны, а приказ гласил, что я должен пробыть в одиночке десять дней.

Десять мучительных дней…

Всю жизнь пережил сначала.

Очень тяготела разлука с товарищами. С ними легче переносил испытания.

Утром койка привинчивалась к стене до наступления ночи, и весь день я просиживал на маленьком стуле за таким же маленьким столиком, на котором помещались только локти.

Решил ночью отлеживаться на койке с тем, чтобы днем спать, сидя на стуле. Так будет легче.

Лежу и думаю о том, что делается в Советской России. Народ пришел в движение, во главе партии, во главе рабочего класса стоит человек, указывающий дорогу миллионам.

Я лежу на койке в маленькой тюремной клетке и вижу, как двигаются массы по необъятным равнинам моей страны, как к старым бойцам лавиной подходят новые, и мне не страшны ни тюрьма, ни часовой, ни одиночка.

Я засыпаю…

Проходит десять дней. Нас переводят в новую камеру. Мы понемногу успокаиваемся в надежде, что в конце концов все образуется. Должны же принять какие-нибудь меры в отношении нас!

А время шло. Начался третий месяц нашего заключения.

— Эх, подло же вышло в конце концов! — заявляет Петровский.

— Кто же знал, что так случится, — отвечает Исаченко, чувствовавший себя виновным перед нами за то, что так красочно расписывал нам прелести житья-бытья в Германии.

Виноват ли он был в том, что германские социал-демократы оказались под стать офицерам императора Вильгельма?

Ни у кого из нас не хватало смелости бросить ему упрек в том, что он пытался создать обольстительную химеру.

Вскоре нам объявили, что дело наше будет заочно рассматривать специальная комиссия.

Мы забрасывали комиссию заявлениями с просьбами ускорить решение по нашему вопросу. Должно быть, мы изрядно надоели немцам. Чтобы раз навсегда от нас избавиться, комиссия решила отправить нас обратно в Польшу. В то время твердо установленных отношений Германии с Россией еще не было.

Комиссия не доверяла нашим показаниям и предпочла наиболее простой выход из положения.

Это было поистине Соломоново решение, но мы должны были подчиниться.

Предполагалось направить нас в пограничную польскую комендатуру, в город Тори.

Живо запомнился день, когда прибыли в комендатуру германской пограничной полиции.

Там мы решительно отказались следовать дальше и потребовали нового допроса.

К нашему счастью, в комендатуре оказался офицер, хорошо владевший русским языком. Он внимательно выслушал нас, долго расспрашивал о приключениях с нами, осведомился о чинах наших в армии, спросил, что мы будем делать, когда нас вернут обратно в Советскую Россию.

По-видимому, наши объяснения его удовлетворили. Он приказал отправить нас обратно в тюрьму.

Это было, конечно, лучше, чем попасть в Польшу. В тот момент мы подумали о нашей тюремной камере даже с некоторым облегчением.

Проходит томительная неделя. Нам сообщают новое решение комиссии: нас отправят в Берлин в распоряжение нашего консульства. Мы теряем терпение. Даже Петровский нервничает.

Исаченко опять начинает хвалить немцев. На этот раз его оптимизм нас не заражает.

Мы объясняем Исаченко, что пора научиться сознательно относиться к событиям, но неисправимый оптимист готов обнимать тюремщика.

Он не понимает, что мы в плену у классового врага, который не склонен нам делать любезности без оснований, и что офицер, согласившийся не отправлять нас обратно в Польшу, руководствовался политическими соображениями.

Я принимаю от офицера кайзера его услугу, но цели, которые он преследует, чужды мне.

Я не буду бороться за социал-демократическую Германию с Антантой.

Я буду бороться за свой класс и раньше всего в своей стране.

Мир разделен на эксплоататоров и эксплоатируемых, а не на немцев, французов и поляков.

Наступает день, когда нас снова выводят из тюрьмы, отправляют на вокзал и усаживают в вагон с конвоиром.

Он имеет поручение передать в Берлине нашему консульству соответствующее отношение от шнайдемюлльской комендатуры.

— Не бросить ли нам этого дяденьку и как-нибудь (без него в путь-дороженьку двинуться? Тут уже тракт прямой, никаких трудностей не представится в Берлине. Быстро отыщем советского консула, — говорит Исаченко.

— Пожалуй, оно так… — ответил Петровский.

Мы отлично понимали, что в случае новой беды, пожалуй, не удастся нам опять мобилизовать энергию и выдержку, необходимые для новых испытаний.

А вдруг в Берлине предстоит предварительно пройти через германскую полицию, и мы снова будем взяты под подозрение и вновь попадем в тюрьму…

Комиссия в Шнайдемюлле приговорила нас за переход границы без документов к аресту сроком на восемнадцать дней. Однако мы просидели три месяца и десять дней (вместе со сроком до вынесения приговора), то есть сто дней вместо восемнадцати.

Стали искать случая отделаться от неприятного спутника.

Примерно в тринадцати — пятнадцати километрах от Берлина наш поезд сделал остановку. Попросили у конвоира разрешения выйти напиться кофе. Тот согласился. Оставив конвоира в купе, мы затерялись в толпе и быстро пошли в противоположную от Берлина сторону. Отошли около полукилометра, улеглись на траве. Полежали, отдохнули и решили пешком направиться дальше.

Придя в город, подошли к первому встречному шуцману и стали его расспрашивать о том, где находится организация, ведающая делами русских военнопленных.