Екатерина Гончаренко - По своему обычаю [Формы жизни русского народа]

Привычка расправляться с бродягами смертью последних создала в Сибири систему безразборного истребления бродяг и породила бесчеловечный промысел этими убийствами. Это — род охоты за бродягами и обирание убитых; к ней дал повод, конечно, ничем не гарантированная жизнь бродяг и безответственность за них. От этих промыслов, которыми занимаются некоторые сибирские крестьяне, и получила известная пословица: «белка стоит 5 копеек, а с горбуна все на полтину возьмешь». В Сибири есть местности, прославившиеся избиением бродяг. Около Фингуля есть колки (редкий лес), про которые бродяги говорят: «здесь нет столько лесу, сколько нашего брата положено в сырую землю». Про речку Карасук в томской губернии говорят: «Карасук уж провонял: так его завалили нашими бродягами». Бьют бродяг по дорогам и по рекам. Крестьянин Романов, например, выезжал за деревню и ложился в колки поджидать бродяг и стрелял проходящих по дороге. Крестьянин Битков стрелял с берега в плывущих по реке. Говорят, что бывали крестьяне, убивавшие по 60, 90 и более человек бродяг. Бродяги со своей стороны старались мстить таким крестьянам-убийцам и только выжидали случая.

Начало этой ожесточенной и упорной борьбы коренится в далеком прошлом, когда каторжное бродяжество было сильно и дерзко в Сибири, когда оно ходило шайками по деревням, подобно князю Баратаеву с каторжными, и давало крестьянству генеральные сражения. Об этой борьбе и теперь еще сохранились предания. Так один старый бродяга рассказывал, что еще в 1838 году в иркутской губернии 60 человек бродяг окружили одну крестьянскую заимку, перевязали крестьян, обобрали имущество и винтовки и ушли. Связанные крестьяне развязали друг друга зубами, пустились в деревню, подняли своих односельцев и отправились преследовать бродяг, нагнали их в лесу, и завязалась сильная перестрелка; наконец, крестьяне начали загонять бродяг в болото, где погибли те, кто не был убит. Много и других преданий существует о столкновении таких шаек. Победа в конце концов все-таки оставалась за крестьянами и развила в них ту смелость и самонадеянность, с какой они относятся к бродягам и доныне. Из оборонительного положения крестьяне перешли в наступательное и скоро пустились тайком истреблять бродяг по всей Сибири. Били и бьют бродяг не только инородцы, как забайкальские буряты, но и все сибирское крестьянство от Якутска до Урала. Это была не случайность, не индивидуальная жестокость, но довольно единодушная и согласная оппозиция ссыльному бродяжеству со стороны всего оседлого крестьянства. Как ни сильно было развито истребление бродяг, но уничтожить их само собой крестьянство было не в состоянии: наводнение ссылкой было слишком велико и постоянно возобновлялось. Все, что смогло и умело сделать крестьянство, это — сколько-нибудь усмирить дерзкие проявления бродяжества, разбить его силы и заставить его опуститься до обыкновенных нищих и мелких воров, которые страшатся крестьянина, как своего властелина и страшного судью. Истребление бродяг и жестокий промысел на них, конечно, нынче уменьшился: некоторые места Сибири уже слишком заселены и гражданственны для этого, например, тобольская губерния; буряты иркутской губернии уже не бьют бродяг, как прежде; крестьяне не так явно действуют и в других местах. Но бродяжество не уменьшилось в Сибири: оно также велико и в том же положении; преступления бродяг хотя измельчали, но так же часты, а потому борьба с бродяжеством еще не окончена. Она перешла только в таинственные тайги, где выполняются по-прежнему роковые приговоры за преступления; но как ни скрывалась бы теперь эта борьба темнотой леса, мы все-таки видим в ней две резко рисующиеся фигуры, имеющие свое историческое значение: одна — это представитель штрафной колонизации, бегущей от ссылки; другая — это крестьянин, представитель гражданственности, с винтовкой в руке защищающий свой дом, имущество, семью и все свое благосостояние.

К таким столкновениям послужило соединение двух противоположных элементов Сибири. В широком значении на истребление бродяг посмотрел уже один из писателей, беспристрастно наблюдавший Сибирь. Мы говорим о Д. Завалишине. Видя в упомянутом явлении оппозицию ссылке и результатам ее, он приходит к заключению, что может быть только это истребление бродяг не дало развиться до чудовищных размеров тому злу и преступлениям, какие могли покрыть Сибирь при громадном числе бродячего штрафного населения. Мы сказали, что крестьянство силилось такими средствами если не истребить, то дисциплинировать ссыльных. Чувствами этих представителей гражданственности и должно измеряться влияние ссылки; при усиливающемся развитии края и создавшейся в нем гражданской жизни необходимо взглянуть на нее с точки зрения безопасности и интересов местного населения.

Источник : Ядринцев, Н. М. «Русская община в тюрьме и ссылке», 1872.

Перед нами бродяги — люди без призвания, не имеющее ни известного жилища, ни средств к существованию, которые не заняты ни ремеслом, ни промыслом. Этот первообраз всех классов злодеев, встречающийся, как неизбежное явление везде, где производится непозволительная и запрещенная законом торговля, где существуете преступная промышленность, — то прозябание, которое получает материалы для питания в больших городах. Такого сорта бродяга и родятся неизбежно в той части населения, которая растет и прозябает в этих больших городах и, по причине непрочных средств к существованию, впадаете в крайнюю нищету. Сюда входят и взрослые и оборванные дети, которые лишились родителей или покинуты ими. Дети, которые, оставаясь без отцовского крова, вертятся на бойких местах главных улиц, на площадях и бульварах Парижа и Лондона, стали появляться и в наших Москве и Петербурге в увеличивающейся прогрессии. Они живут плодами своей навязчивости, милостынею или мелким воровством, и у нас в столицах начинают изредка собираться в воровские шайки или приставать к взрослым ворам.

У настоящих городских бродяг нет ни очага, ни угла, но они — обычные и всегдашние хозяева тех зловонных и злосчастных вертепов, которые открыты для всех приходящих и помещены, по большей части, во всех больших домах, окружающих самые большие рынки (каковы: Сенная с домом Вяземского в Петербурге и Лубянка с домом Шипова в Москве). Отсюда эти бродяги — гиблые прозябания больших городов, люди, занятые единственно настоящим днем, стекаются и толпятся на толкучках, чтобы там легким промыслом («в Европе легкою я ничтожною послугою») добыть себе хлеб и медную монету на приварок или горячее и горячительное, — и то только на насущный день. Везде, где частная благотворительность раздает милостыню, бродяги эти, в виде нищих, являются в полном составе: будут ли то церковная паперть в торжественные дни, или крыльцо и дворы купеческих и барских домов во время похорон или поминок. Нельзя при этом не заметить, что частная благотворительность старается выбрать иногда для своих подаяний такие места, где, по преимуществу, привыкли собираться бродяги, и, желая быть тароватой и искренней, благотворительность умеет сделаться, таким образом, вредной и даже преступной. Бродяжество редко остается в собственных своих границах, но всегда слито с нищенством и воровством — его неизбежными спутниками и естественными помощниками. Мелкое воровство — единственный выход для бродяг и прямая опора для бродяжества. На средства, добытые этим ремеслом, бродяга умеют поддерживать новобранцев и трусливых, закрепляя, таким образом, артельные связи и подкрепляя общий закон, в силу которого легкость добычи уничтожат в бродягах понятие о ценности важных в городской жизни денег. Бродяги тратят их с необузданной расточительностью и поразительной быстротой; безграничное пьянство становится их прямым наслаждением и, при благоприятных поводах, превращается в жизненную цель, для которой предел заключается в смерти. Все места общественных собраний, народных сходок — для них места поживы. Беспорядочная жизнь их составлена из двух половин: одна часть принадлежите занятию ремеслом (дневная), а другая — игре и пьянству (ночная). Игра и пьянство — две страсти, соперничающие между собой в жизни этого погибельного класса людей. Они обе творят с ними изумительные превращения: из легко одетых, большей частью оборванных, они в несколько часов становятся почти совершенно голыми и только это последнее обстоятельство способно останавливать от выхода на промысел, страсть к которому превращается в некоторый род хронической болезни. Летом они живут под открытым небом, зимой — в самых грязных притонах подозрительных домов. Они, впрочем, привыкли спать и на голых камнях, когда не счастливит добыча; привыкли и голодать и умеют приноравливаться ко всякого рода нуждам и лишениям. Бродяжество, соединенное с воровством, до такой степени сильно затягивающее в себя болото, что люди, попавшие в него, редко бывают способны освободиться. Возвращаемые к оседлости теми или другими случайными способами, они 10–20 раз покидают родительские семьи и хозяев, чтобы снова удариться в бродяжество и пуститься на воровство. Они снова шарят в чужих карманах, высматривают слабые места в чужих квартирах, снова растрачивают добытое и собственные силы только на наслаждения, ради него продавая и носильное платье и все, что продать можно. Таково самопроизвольное, свободное бродяжество взрослых, но существует и вынужденное — для детей. Отец-ремесленник истощает работой своего сына, хозяин-мастер, принявший из деревни мальчика, не кормит его до тех пор, пока ученик не исполнит заданного урока, тяжелого и для взрослого работника, сурово наказывает, больно бьет, обещается прогнать назад свиней пасти; измученный мальчик бежит и из родительского дома и с хозяйской квартиры, как с каторги.