Пьер Дрие ла Рошель - Фашистский социализм

Но герой – это еще и полицейский. В самом деле, он исполняет решения комитета экономистов. Сегодняшняя экономика – это полиция производства, а потому, косвенно, и распределения благ. Полиция эта может действовать только извечными полицейскими средствами. В смутные времена полиция, насаждающая новый закон, формируется отчасти из вчерашних преступников и демонстрирует их повадки. Поэтому не стоит удивляться, замечая в Гитлере или Сталине, которые долгое время находились на нелегальном положении, гангстерские замашки. Европа оказалась добычей нескольких гангстерских банд. Абсолютные монархи и все бонапарты, меттернихи, бисмарки были мелкими букашками рядом с этими выпущенными на свободу чудовищами.

А вот что достается от обновления технологии и правящей элиты – всегда жестокого и вызывающего смятение, как всякое обновление – постоянно меняющимся массам умственного и физического труда: новые условия жизни, сообразные материальному прогрессу, и подновление социальной мечты.

Что будет в этих условиях с нами, Западом?

Вспомните два, три последних столетия, господа корпоративисты: что говорить о свободах, если мы позволяли себе увлечься соблазнительной видимостью движения. Но может статься, что Запад уклоняется от исторического движения, подбирающегося к нему издалека. Глядя на вялую общественную жизнь последних лет, можно решить, что мы как раз и хотели этого застоя, который налицо сегодня. Во Франции мы имеем осколки полицейской системы, первые наброски которой сделали еще якобинцы и Бонапарты: Радикальную Партию. В Англии есть консервативная партия с ее диктатурой прессы и наукой о выборах.

Надо будет, однако, сделать кое-что еще. Во Франции новая партия центра придет на смену радикальной партии и совместит в себе церковь и франкмасонство, капитализм и синдикализм, правых и левых, пацифистское лицемерие и империалистическое притворство. И ей будут заправлять если не так, как в Москве или Берлине, то по крайней мере, как в Риме.

В заключение повторимся. Очевидно, что, если в настоящее время нет правящих классов, то нет и классов революционных. Если классу в целом не под силу вполне определенное дело управления, то ему не под силу и не менее определенное дело методичного изменения политических и общественных условий в стране, направленное на учреждение нового правительства. Класс может восстать, хотя и на это его должна подвигнуть элита; но революцию, следующую за восстанием, может совершить уже только сама эта элита. Один какой-то класс не только не может осуществлять диктатуру, но и довести революцию до точки, в которой она сгущается и застывает в виде диктатуры.

Если очень малое число людей нужно для удержания власти, то немногим больше нужно и для свержения этой власти. Вполне достаточно нескольких сотен застрельщиков, которые вербуются случайным образом изо всех классов, растворяются в толпе и работают на нескольких вождей. Все это может произойти и без специальной подготовки. Наряду с этим нужны сплоченные группы интеллектуалов. И несколько поначалу разнородных кружков могут сообща привести к революции.

Мне скажут, что я впадаю в философию случайности и необходимости. Однако я не говорил, что взятие или удержание власти меньшинством осуществляется случайно, но только при таких экономических условиях, когда все прежнее сооружение дает крен.

Экономические условия – преобразование производительных сил – движение технической мысли. Движение технической мысли – движение духа.

Дух порождает как болезни, так и лекарства от них.

В грубых и нечистых формах, которые неустанно творит история посредством диктатуры бандитов, оснащенных радиопередатчиками, к примеру, можно усмотреть возрождение, которое, вероятно, отвечает по своей глубинной сути тем гуманистическим чаяниям, которые Маркс, сообразно умонастроению эпохи, связывал с мифом о пролетариате.

Организационная преступность привносит экономический порядок, по крайней мере, в состоянии зачаточном, замкнутом в весьма тесных границах национальных отечеств. И этот порядок, быть может, позволит человеку – будь то буржуа, крестьянин или пролетарий – освободиться от власти машин, большого города и возродиться.

Июнь 1934

Сегодня мы спрашиваем себя, не Ницше ли оказал наибольшее влияние на социальную философию за последние тридцать лет.

Нам, конечно, и прежде было известно, что многие представители художественного мира, которые вызывают наш интерес во Франции и за ее пределами, будь то в предшествующем, современном или же последующем поколениях, были в какой-то момент покорены и ошеломлены этим неистовым властителем душ.

Но все большее число фактов заставляет нас почувствовать влияние Ницше в более широком кругу явлений, чем казалось вначале.

Разве не пронизаны ницшеанским духом все крупные общественные движения, развернувшиеся перед нашими глазами за последние двадцать лет?

Ницше сформировал Муссолини, мы это знаем. Но не повлиял ли он и на Ленина?

Если он не оказал на Ленина личного влияния, то, во всяком случае, я позволю себе утверждать, что философия, блестящим представителем которой он был, наложила на Ленина отпечаток, точнее, определенно повлияла на темперамент Ленина. Если меня станут уверять в том, что Ленин не читал ни единой строки философа-антисоциалиста, я охотно соглашусь, но укажу на его окружение. Так ли уж непроницаемы среды? Влияния – это в буквальном смысле воздух, которым дышат. И я замечу, что Ленин жил в той самой Швейцарии, куда приезжал и тоже вдыхал новый воздух юный марксист Муссолини. Вся Швейцария была, без сомнения, пронизана духом, который полностью обновил философию в конце XIX века и самым стремительным из проводников которого был гений Ницше. Пока какой-нибудь историк убедительно покажет нам факт во всех деталях, мы можем заметить, что там, где преподавал Вильфредо Парето, развивалась, как и в других уголках Европы, та самая философия, что дала столько неожиданных плодов и в самых разных областях. Философия критики разума, философия иррационального, философия действия, прагматическая философия. Главная движущая сила этой философии – мысль Ницше, мысль поэта, по силе воздействия на художников и политиков превосходящая мысль такого философа, как Бергсон.

Конечно же, эта философия по сути своей шла вразрез с рационалистским детерминизмом, служащим основой марксизма. Вот поистине сила, которая нанесла марксизму цепью косвенных ударов страшный урон, – урон, действенность которого мы только начинаем осознавать.

Но можно ли тем не менее сказать, что, взявшись за чтение Ницше, – любопытно было бы знать, одновременно с чтением Маркса или чуть позднее, – будущий глава итальянской соцпартии Муссолини, открыл в свой ум путь той субстанции, которая начисто уничтожит другую? Нет. Хотя ницшеанство и марксизм взаимно уничтожаются в их сущностной исключительности, но в значительной мере возрождаются как важные составляющие в совершенно новой общественной форме, которую производит на свет сплав их влияний.