Александр Таланов - Братья Дуровы

Время шло, ответа от министра не последовало. Командующий округом вторично обратился к министру с докладом, в котором снова и еще более подробно изложил проект В. Л. Дурова, подчеркивая его громадное военное значение.

Из Петербурга опять никакого ответа.

Тем временем у неугомонного хозяина Уголка родился еще один смелый замысел. На этот раз для ведения воздушного боя. И опять-таки это было не пустой фантазией, а практически разработано.

Авиация к концу мировой войны все более превращалась в грозную силу. Противовоздушная оборона еще не располагала зенитными пушками для борьбы с неприятельскими аэропланами. Сопротивление воздушным налетам ограничивалось ружейным огнем с земли или малоэффективными дуэлями авиаторов.

«Аэропланы все же летают медленнее некоторых могучих быстрокрылых птиц. А что если научить орлов набрасываться на воздушных пиратов?» — решил Дуров.

Жители Москвы с изумлением наблюдали, как над городом стали парить горные орлы, притом они неизменно возвращались на свою «базу» — на Божедомке. В программу дальнейшего обучения входило научить их вступать в схватку с пилотом, атаковать со взрывчаткой фюзеляж аэроплана. Методы дрессировки птиц, разработанные В. Дуровым, и уязвимость в воздухе самолетов того времени делали эту программу вполне осуществимой.

Однако и на это предложение ответа военного министра Дуров так и не дождался. Царское правительство пало. Дальнейшие революционные события сделали ненужными военные опыты на Боже-домке. Экспериментальная работа знаменитого дрессировщика приняла мирное направление, и ему удалось достичь в том интереснейших результатов.

Мечтая о содружестве искусства и науки, Владимир Леонидович Дуров искренно говорил: «Пусть помолчит моя сатира». Однако время для того пока не приспело, враги со всех сторон наступали на молодую Страну Советов, гражданская война была в разгаре.

Признанный народом король шутов, всегда живо откликавшийся на общественные события, не мог оставаться в стороне от борьбы за лучшие идеалы человечества. По-прежнему стремится он нести людям радость смеха и разит бичом сатиры тех, кто мешает строить новую жизнь.

И это, несмотря на то, что Уголок на Божедомке испытывает нелегкие дни. Его четвероногие и крылатые обитатели холодают и голодают из-за недостатка, а то и полного отсутствия топлива и продовольствия. Даже неприхотливый верблюд Чижик, обгладав всю кору с деревьев в саду Уголка, так отощал, что еле влачит ноги. Общий любимец слон Бэби заболел, слег, и хотя с невероятными усилиями удалось достать для него пуд моркови — целое богатство по тем временам, он так и не поднялся. Обезьяны и попугаи, для которых обычный рацион — бананы и апельсины, получают лишь скудный паек из мороженых овощей.

Из-за бескормицы многих обитателей потерял Уголок… Но те, кто остался в живых, из последних сил трудились вместе со своим воспитателем. Когда не находилось другого транспорта, Чижика впрягали в дровни, и он помогал доставлять «артистов» на концерты в клубы и на предприятия. Гонорар за выступления тогда платили натурой: на конфетной фабрике давали немного сахара, на мельничном комбинате мешочек муки, жмыхи… Как это помогало перебиться, пережить разруху!

Вот гала-представление в Введенском народном доме. Заяц барабанит на фоне плаката «Все на фронт!». Выбегает фокстерьер Пикки. Дуров спрашивает его:

— Что ответили империалисты на наши мирные предложения?

Собака громко лает.

— Облаяли?!.. Ну, а теперь скажи, Пикки, какую территорию занимает рабоче-крестьянское государство?

Дуров раскладывает на эстраде карту, и Пикки указывает лапой на большую часть карты.

На вопрос: «Где находится белая контрреволюционная армия?»— собака выразительно подымает заднюю ногу над Крымом.

Потом выступает бычок — танцор, музыкант, певец. Он появляется бурно: стреляет из пушки, вскакивает на бочку, вальсирует на ней, дует в два музыкальных меха, аккомпанируя своему дрессировщику, играющему на дудочке.

Солист строго придерживается нот. Но прежде чем он промычит «ре», Дуров просит музыканта сыграть на корнете звук «до».

— Благодарю вас! — обращается Дуров к музыканту и поворачивается к «певцу». — А теперь вы, пожалуйста, продолжите…

Бычок громогласно мычит: «рре-еее!»

Подражая ему, Дуров мычит — «ми», бычок мощно продолжает — «фа-аа!» И, наконец, во все горло завершает последним — «сс-оо-ль!»

— Вот в этом-то и есть соль, что бычок берет ноту «соль», — комментирует Дуров под хохот всего цирка.

Едва окончилась гражданская война, страна приступила к мирному созидательному труду. И дуровский Уголок получил возможность восстановить свое пострадавшее в годы войны хозяйство, расширить и углубить свою деятельность. Научная экспериментальная работа теперь становится основой в жизни Уголка.

В одной из своих книг Владимир Леонидович рассказывает, что побудило его целиком посвятить себя изучению мира животных. Искренние слова его похожи на исповедь, написанные в последние годы жизни, они относятся ко времени, когда В. Дуров воспитывался в военной гимназии.

«У нас, воспитанников, была любимая собачка Жучка, с которой мы ходили на стрельбу, играли на плацу и кормили ее, уделяя кое-что из своего казенного стола. Дядька наш завел себе другую собаку, а нашу как-то обварил кипятком. Мы, воспитанники, в числе восьми человек, собрались на совет, решили отомстить дядьке и присудили принадлежавшую ему собаку к смертной казни через повешение. Кинули между собой жребий, кому привести приговор в исполнение. Жребий пал на меня.

Подманив предательски собаку к себе и накинув на нее петлю, я повел ее в сарай. Собака, помахивая хвостом, доверчиво пошла за мной. Перекинув конец веревки через балку, я стал ее тянуть. Хрип собаки, какой-то незнакомый мне страх, заставили сильно биться мое сердце. Холодный пот выступил у меня на лбу. Я чувствовал, что совершаю что-то необыкновенное, что-то из ряда вон выходящее. Мысли мои проносились одна за другой. Имел ли я право отнимать жизнь, которую не давал? Почему я так волнуюсь, что скажут товарищи? Я трус? Нет! Но „честь мундира“, жребий, это заставило меня крепче зажать в руке веревку и сильнее тянуть к низу. Не глядя на собаку, я сделал над собой усилие и сразу потянул веревку. Тяжесть дрыгающего тела, хрип собаки, сильно бьющееся мое сердце, дрожь всего тела, мысль, что я совершаю преступление, — все это заставило мою руку выпустить веревку. Тело упало. У меня как будто что-то внутри оборвалось.

В этот миг я полюбил умирающую собаку. Первая моя мысль была скорей прекратить ее страдания, то есть добить. „Бедная! Она сейчас мучается, скорей, скорей“. Я хватаю первый попавшийся камень и, не глядя, бросаю в собаку. Глухой удар во что-то мягкое, я с ужасом оборачиваюсь и смотрю на собаку. Полные слез глаза, с выражением страдания и глубокой тоски, укоризненно, кротко смотрят на меня, как бы спрашивая: „За что? Что я тебе сделала?“