Филиппо Маринетти - Битва у Триполи

Нелишним, полагаю я, явится мое сообщение о том, что антинемецкая книга Маринетти пользуется популярною известностью и сочувствием итальянского общества и быстро раскупается. Так, экземпляр, с которого сделан этот перевод, издан в 1912 году и уже относится к серии «пятидесятой тысячи».

Вадим Шершеневич

25-го октября, в три часа пополудни, лейтенант Марри со своими пятнадцатью пехотинцами, одетыми в серую форму, легли на живот, на гребне самого высокого холма, в двух километрах от пальмовой рощи близ Бумелианы, окруженной траншеями.

Их часовой стоял, закинув ружье за спину, и щелкал зубами, как флаг, когда самум обрушивался на дюны, словно желая смести их молодые, мясистые, гладкие, живые соски.

В эти минуты солдаты совершенно механически поворачивались, будто гибкие кусты, спиной к красной лавине, из которой мало-помалу выходили; протирали глаза, чтобы различить еще вдали, в слепящем отражении, подозрительные пятна пустыни…

Пустыня и ее дикие стада песков, которые раскинулись огромным кольцом вокруг голодного солнца, раздирающего там, между своими алыми, красноватыми пальцами, свежеободранную кучу.

Мрачные остатки одинокого следа, по которому шагают ослепленные, изнемогающие караваны, между приторной и теплой вонью навоза и паленой шерсти. Дороги, проложенные гниющими, разлагающимися трупами верблюдов, которые окружены мухами…

Миллионы эфемерных следов от ног и сапог, без конца, непрерывная цепь хрипений, клятв и липких плевков. Дни шаганий и усилий, стиснутых строем и, наконец, в красном проклятии вечеров — ужасающее безводие колодцев.

Ночи, придавленные усталостью, камнями звезд и ободранных собак, среди раскаленных мешков, наполненных камедью, губками и страусовыми перьями, протухнувшими в аммиачной щелочи гниющих кож. Ночи, опустошенные жаждой и растянутые в сто столетий!..

Дороги с методичными извивами, которые торопятся и следуют в неизвестное, друг за другом… Вы таинственно открываете ваши тропинки, как пальцы, длинные, легкие пальцы, теряющиеся и тонущие, как попало, там и сям…

Почему, ах, но почему же этот одинокий кочевник вдруг перестал отмечать свои шаги? Быть может, улетел? Нет больше следов… Но они появляются снова, дальше, с такою грустью… Дороги, разочарованные и скептические, которые иногда уходят рядом, внезапно соединяются, потом постепенно расстаются у пустой безнадежности горизонта и, не говоря друг другу последнего нежного прощального слова, тонут, погружаются вразбивку за холмом навсегда, навсегда…

Медлительными шагами, с клубком часовых, расставленных на опасных местах, малиновые лучи солнца, наклоняясь и нагибаясь, возвращаются из траншеи, под мечтательные пальмы, которые все более и более ослабляют нерешительные вспышки своей листвы.

Самые высокие, как начальники племен, качают своей оперенной головой; они дремлют над свежей и подслащенной неподвижностью фруктовых садов.

У самых моих ног первые песчаные волны пустыни на берегу оазиса; эти волны — нежного цвета корицы. Дальше: светло-алые очертания женского тела; еще дальше: муаровая волнистость, осторожно выскобленная, вычерченная и вычеканенная вечерним ветерком…

Слабый и уставший ветерок рассеянно покоит на холмах свои хилые руки. Странно колеблясь, он выпрямляется и корчится, свирепо спеша оживить всюду, всюду, всюду умершие от скуки дюны. Тогда неизмеримая пустыня покрывается более ослепительными переливами красок. Здесь — беж, там — розовый, через два километра — розовато-голубоватый, и, наконец, там, совсем далеко — надменно-оранжевый.

В обширной и округленной судороге светоносных желаний пустыня, вдруг оживившаяся, как бы увлекает за собой весь горизонт и толпы окрашенных в пурпур облаков; увлекает и зовет взять приступом оазис, чтобы дико задушить его своей любовью.

Необузданная страсть пустыни! Величественное дыхание диких дюн, этих спящих львов, которые иногда хлопают и бьют своим могущественным хвостом с песочным султаном на конце. Они стушевываются, затуманиваются и видоизменяются.

Теперь пустыня — это только бесчисленное множество темно-красных удавов, пожирающих воздух; и на этих змей спускается солнце, все более и более толстое, тяжеловесными каскадами. Громадное прозрачное яйцо, раскаленное добела, розоватое солнце мало-помалу вытягивается и уплощается, касаясь обмытых старым золотом дюн Гаргареша.

Возле колодцев Бумелианы, под группой оливковых деревьев, три верблюда, комфортабельно улегшись на песок, радостно полощут себе горло, как старые водосточные трубы, примешивая свое хрипение к тэф-тэф парового насоса, утоляющего жажду города.

Футуристические визги и диссонансы в глубоком оркестре траншей у излучистых проходов, в звонких углублениях, среди двигающихся взад и вперед штыков, этих смычков скрипок, которые воспламеняет энтузиазмом красная палочка дирижера-заката.

Это он широким жестом собирает разбросанные на деревьях флейты птиц и жалостливые арфы насекомых, треск ветвей, лязг камней…

Это он определенно и решительно задерживает последовательные звуки тимпанов и сталкивающиеся штыки, чтобы заставить петь во весь голос все звезды в золотых одеждах, которые стоят с протянутыми руками у рампы неба, петь во весь голос под аккомпанемент оркестра, играющего под сурдинку.

А вот и дама, присутствующая на спектакле: сильно декольтированная пустыня, действительно, выставляет напоказ свою громадную грудь, с тысячью расплавленных опухолей, покрытых лаком розовых румян, под обрушивающимися драгоценными камнями расточительной ночи…

— Командир, когда битва?

— Пойдем и поужинаем, мой друг… — отвечает мне мой начальник, капитан корабля, Савино, командующий батареей Бумелианы.

Вот палатка, построенная из провиантных ящиков, наполненных песком. Она стоит на бугорке, который слегка возвышается над траншеями. Савино и капитан де-Росси вместе со мной усаживаются за стол поближе к самым горячим, подрумяненным, самым удивительным в мире макаронам, и мы их поглощаем в священной тишине кануна битвы.

Нас укрывали сильные и покрытые листвой мускулы оливкового дерева. О, все наши комплименты, сказанные шепотом, тебе, Фазуло, моряк-повар, который старательно развесил одеяла на нижних ветках, чтобы скрыть нашу маленькую свечку, вставленную в горлышко бутылки!

Островок беспечного блаженства в море коварных сумерек.

Бифштекс, цыпленок, бисквит, кофе, рюмочка, — чего же еще желать? Турецкая папироска, само собой разумеется, которую держат перевернутой, прикрывая, как абажуром, рукой.