Петр Белоусов - Царь и Россия

1916 год был последним годом интеллигентских надежд. Все, конечно, знали это — и союзники, и немцы, знал это, конечно, и Милюков, — что армия, наконец, вооружена. Что снаряды уже в избытке, и что 1917 год будет годом победы: над немцами и над революцией. Но тогда — конец. Не только для Милюкова, но и для всей интеллигентской традиции. Ибо она, эта традиция, будет разгромлена не только фактически — победой, одержанной без нее, — но и принципиально: будет доказано, что процветание, мир и мощь России достигнуты как раз теми антинаучными методами, против которых она боролась лет двести подряд, и что ее методы — научные и философские — не годятся никуда и что, следовательно, — она и сама никуда не годится.

То, что в России произошло 19 февраля 1861 года, с «научной» точки зрения есть чудо: вмешательство надклассовой личной воли в самый страшный узел русской истории. Что, если путем такого же «чуда» — и Царь и народ найдут пути к развязыванию и других узлов? Ведь вот — уже при министерстве С.Ю. Витте Николай Второй повелел разработать проект введения восьмичасового рабочего дня — восьмичасового рабочего дня тогда еще не было нигде. Этот проект был пока что утопичен, как был утопичен и манифест Павла Первого об ограничении барщины тремя днями в неделю. Но он — указывал направление и ставил цель. Направление было указано верно, и шестьдесят лет спустя цель была достигнута.

Что — если русское самодержавие достигнет русских целей и без Милюкова? Или человечество — человеческих целей и без Сталина? 1916 год был двенадцатым часом русской революции и русской революционной интеллигенции: или сейчас, или никогда. Завтра будет уже поздно…

И вот российская интеллигенция бросилась на заранее подготовленный штурм. Вся ее предыдущая вековая деятельность выяснила с предельной степенью ясности: ни за каким марксизмом, социализмом, интернационализмом — ни за какой философией русская масса не пойдет.

Вековая практическая деятельность социалистических партий доказала с предельной степенью наглядности: никакая пропаганда против Царской власти не имеет никаких шансов на успех, и рабочие и тем более крестьянство такой пропагандой только отталкиваются — центральные комитеты СД и СР партий рекомендовали своим агитаторам ругать помещиков и фабрикантов, — но совершенно обходить закон о Царе. Революцию можно было провести только под патриотическим соусом. Он был найден.

Кто начал революцию? Думаю, что принципиально ее начал патриарх Никон: первой инъекцией иностранной схоластики в русскую жизнь. Его поддержал правящий слой, жаждавший привилегий по шляхетскому образцу. В 1914–1917 году самое страшное изобретение революции было сделано петербургской аристократией. Это — распутинская легенда. Напомню: он был единственным, кто поддерживал жизнь Наследника престола, который был болен гемофилией. Против гемофилии медицина бессильна. Распутин лечил гипнозом. Это была его единственная функция — никакой политической роли он не играл. При рождении — и при почти конце этой легенды я присутствовал сам. Родилась она в аристократических сплетнях — русская аристократия русской монархии не любила очень — и наоборот. В эмигрантской литературе были и подтверждения этого расхождения. Эмигрантский военный историк Керсновский, идеолог офицерства — или еще точнее — офицерской касты писал: «Сплетня о Царице-любовнице Распутина родилась в „великосветских салонах“. За эту сплетню милюковцы ухватились руками и зубами: это было именно то, чего не хватало. „Проклятое самодержавие“ на массы не действовало никак. Но Царица — изменница и шпионка, и любовница пьяного мужика. И Царь, который все это видит и терпит. И армия, которая за все это платит кровью?» [539].

Санкт-Петербург — как истерическая баба. Трибуна Государственной Думы стала тем же, чем сейчас для товарища Молотова служит трибуна всех конференций: не для организации мира, а для разжигания революции. Милюков гремел: «Что это — глупость или измена?» Военная цензура запрещала публикацию его речей — они в миллионах оттисков расходились по всей стране. Я никак не думаю, чтобы они действовали на всю страну. Но на Петербург они действовали. Возьмите в руки Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона (Т. 65, С. 270). Там сказано:

«Инородческое население живет около столицы, окружая ее плотным кольцом и достигая 90 % общего числа населения. По переписи 1891 года — 85 % (восемьдесят пять процентов) указали русский язык в качестве неродного языка».

Но даже и Санкт-Петербург — город с тремя именами, чужой город на чужом болоте — был только одним из симптомов. Уже в Смутное время семибоярщина советовала полякам вырвать Царский престол из Москвы и унести его куда-нибудь подальше. Этот проект и был реализован при Петре, — один из вариантов европейского разгрома русской государственной традиции. Страна в истерике не билась. Но в Петербурге, куда всякие милюковцы собрались «на ловлю счастья и чинов» [540], денег и власти — все равно каких денег и какой власти, — в Петербурге была истерика. В марте 1917 года толпы шатались по городу («с красным знаменем вперед — обалделый прет народ») [541]и орали «ура» — своим собственным виселицам, голоду, подвалам и чрезвычайкам.

Итак: лозунг был найден. Патриотический, и даже антимонархический — что и было нужно. Царь — дурак, пьяница и тряпка. У него под носом его жена изменяет с изменником Распутиным, он ничего не видит, — Царя нужно менять.

Позвольте рассказать один из заключительных штрихов распутинской истории.

У меня был старый товарищ юности — Евгений Михайлович Братин. В царское время он писал в синодальном органе «Колокол». Юноша он был бездарный и таинственный, я до сих пор не знаю его происхождения, — кажется, из каких-то узбеков. В русской компании он называл себя грузином, в еврейской — евреем. Потом он, как и все неудачники, перешел к большевикам. Был зампредом харьковской чрезвычайки и потом — представителем ТАСС и «Известий» в Москве. Потом его, кажется, расстреляли: он вызван был в Москву и как-то исчез.

Летом 1917 года он перековался и стал работать в новой газете «Республика», основанной крупным спекулянтом Гутманом. В те же времена действовала Чрезвычайная следственная комиссия по делам о преступлениях старого режима. Положение комиссии было идиотским: никаких преступлений — хоть лавочку закрывай. Однажды пришел ко мне мой Женька Братин и сообщил: он-де нашел шифрованную переписку Царицы и Распутина с немецким шпионским центром в Стокгольме. Женьку Братина я выгнал вон. Но в «Республике» под колоссальными заголовками появились братинские разоблачения: тексты шифрованных телеграмм, какие-то кирпичи, какие-то «обороты колеса» и вообще чушь совершенно несусветимая. Чрезвычайная комиссия, однако, обрадовалась до чрезвычайности, — наконец-то хоть что-нибудь. ЧК вызвала Братина. Братин от «дачи показания» отказался наотрез: это-де его тайна. За Братина взялась контрразведка — и тут уж пришлось бедняге выложить все. Оказалось, что все эти телеграммы и прочее были сфабрикованы Братиным в сообществе с какой-то телефонисткой.