Антонен Арто - Гелиогабал

Его смерть — венец его жизни; как с римской точки зрения, так и с точки зрения самого Гелиогабала. Его постигла позорная, подлая смерть бунтовщика, который погиб за свои идеи.

Перед всеобщим раздражением, вызванным этим разливом поэтической анархии, да еще и подпитываемым исподтишка коварной Юлией Маммеей, Гелиогабал позволил себя обойти. Он согласился с ней и взял в качестве помощника дурное отражение самого себя, что-то вроде второго императора, юного Александра Севера, сына Юлии Маммеи.

Но если Элагабал — мужчина и женщина, он не может быть одновременно двумя мужчинами. Здесь присутствует материалистический дуализм, который означает для Гелиогабала оскорбление принципа, а этого он не может принять.

Он в первый раз восстает, но вместо того, чтобы поднять против юного императора-девственника народ, который любит его, Гелиогабала, народ, который пользовался его щедростью и видел, как Гелиогабал плакал, увидев его нищету, — Гелиогабал пытается поручить убийство Александра своей преторианской гвардии, открытого мятежа которой он не чувствует, и во главе которой все еще стоит танцовщик. И тогда его собственная охрана поворачивает оружие против него, а Юлия Маммея ее подталкивает; но вмешивается Юлия Мэса. Гелиогабал вовремя скрывается.

Все успокаивается. Гелиогабал мог бы принять свершившийся факт, терпеть рядом с собой этого бледного императора, к которому он ревнует, и которого, хотя он и не пользуется любовью народа, любят военные, охрана и знать.

Но напротив, именно в этот момент Гелиогабал демонстрирует свою суть — необузданный и фанатичный дух, истинный правитель, бунтовщик, неудержимый, неистовый индивидуалист.

Принять, покориться — означает выиграть время, означает закрепить потерю своих прав без гарантии сохранения собственной жизни, так как Юлия Маммея продолжает действовать, и он чувствует, что она не отречется от своей цели. Между абсолютной монархией и ее сыном стоит только одна грудь, одно великое сердце, к которому эта так называемая христианка испытывает ненависть и презрение.

Жизнь за жизнь — это жизнь за жизнь! Жизнь Александра Севера или его собственная. Вот, во всяком случае, то, что прекрасно почувствовал Гелиогабал. И для себя он решает, что это будет жизнь Александра Севера.

После этого первого сигнала тревоги преторианцы успокоились; все вернулось к обычному порядку, но Гелиогабал занимается разжиганием нового пожара и беспорядка и доказывает таким образом, что он верен самому себе!

Поднятое его эмиссарами простонародье — кучера, художники, нищие, комедианты — пытаются ворваться в ту часть дворца, где в одну из ночей в феврале 222 года расположился на отдых Александр Север, рядом с комнатой, где отдыхает Юлия Маммея. Но дворец полон вооруженной охраны. Звон обнаженных мечей, звуки мощных ударов о щиты, военные цимбалы, которые собирают отряды, спрятанные во всех комнатах дворца, — всего этого достаточно, чтобы обратить в бегство практически безоружный народ.

Именно в этот момент гвардия поворачивает оружие против Гелиогабала, она ищет его по всему дворцу. Юлия Соэмия видит это и бежит к сыну. Она находит его в одном из отдаленных коридоров и кричит, чтобы он бежал. Она бежит вместе с ним. Со всех сторон раздаются крики преследователей, их тяжелый топот заставляет дрожать стены; Гелиогабала и его мать охватывает паника. Они чувствуют смерть со всех сторон. Они выходят в сады, которые в тени огромных сосен спускаются по склону к Тибру. В отдаленном углу, позади широких рядов душистого самшита и каменных дубов, прямо под открытым небом протянулись рвы, похожие на большие борозды, оставленные плугом, — отхожее место для вооруженной охраны. Тибр слишком далеко. Солдаты — слишком близко. Гелиогабал, обезумев от страха, сходу бросается в ров, барахтается среди экскрементов. Это конец.

Отряд, который его заметил, настигает его; и уже собственные его преторианцы хватают его за волосы. Открывается сцена из мясной лавки, отвратительная резня, античная картина скотобойни.

Экскременты смешиваются с кровью, вместе с кровью брызжут на мечи, которые крошат тела Гелиогабала и его матери.

Затем тела вытаскивают, грузят на телеги и при свете факелов провозят по городу перед ужасающейся чернью и перед домами патрициев, которые раскрывают окна и аплодируют. Огромная толпа направляется к набережным, к Тибру, следуя за этими жалкими останками, уже обескровленными, но перепачканными.

«В сточную канаву», — теперь вопит та же чернь, которая пользовалась щедротами Гелиогабала, но которая их слишком хорошо переварила.

«В сточную канаву, — оба трупа, труп Гелиогабала, — в сточную канаву!»

Вдоволь насытившись кровью и непристойным видом двух обнаженных искромсанных тел, демонстрирующих все свои органы, вплоть до самых тайных, отряд пытается запихнуть тело Гелиогабала в первое же встреченное сливное отверстие для сточных вод. Но как бы тонок он ни был, он еще достаточно широк для него. Надо принять меры.

К имени Элагабала Бассиана Авита, называемого также Гелиогабалом, уже добавили насмешливое прозвище Варий (изменчивый), потому что он родился от смещения различного семени у проститутки; затем ему дали прозвища Тиберийца и Тасканного, потому что его тащили и сбросили в Тибр после неудавшейся попытки засунуть в сливное отверстие; но до этого, оказавшись перед отверстием, попытались его подрезать, так как у него оказались слишком широкие плечи. Таким образом, удалось спустить в канаву кожу, обнажив скелет, который оставили нетронутым; так что ему вполне можно было бы добавить еще два прозвища — Разделанный и Освежеванный. Но и освежеванный, он остается еще слишком широким, и его тело покачивается в Тибре, который уносит его к самому морю, и за ним, на некотором расстоянии, покачивается на волнах труп Юлии Соэмии.

Так закончил Гелиогабал, без эпитафии и гробницы, но с ужасающими похоронами. Он умер трусливо, но открыто взбунтовавшись; и такая жизнь, увенчанная такой смертью, мне кажется, не нуждается в заключении.

Я говорю о том, что видел, и о том, во что верю, а тому, кто скажет, что я не видел того, что я видел, я готов размозжить голову,

Потому что я — непростительная Скотина, и так будет, пока Время не перестанет быть Временем.

Ни Небо, ни Ад, если они существуют, ничего не могут противопоставить этому скотству, которое они мне навязали, — возможно, для того, чтобы я им служил… Кто знает?

Во всяком случае, чтобы с его помощью мучить меня.

То, что существует, я вижу совершенно отчетливо. То, чего не существует, создам я, если в этом мой долг.