С. Синякович - Тайны географических открытий

Желали они того или нет, но Сатибарзан и Барсаент оказали Александру огромную услугу.

Дарий III был устранен, и вина за его трагическую кончину падала не на Александра, а на заговорщиков-персов. Александр мог выступить в роли не только законного (по праву сильного) преемника Ахеменидов, но и (как, должно быть, улыбались его “друзья”) мстителя за Дария. Он сокрушался над его трупом. В окружении Александра родилась легенда, будто Дарий перед смертью благодарил Александра за доброту к матери, жене и детям и протягивал ему руку, передавал ему власть и просил отомстить убийцам, и Александр обещал. Вся эта сцена слишком патетична и, главное, слишком для Александра выгодна, чтобы можно было поверить россказням о ней, вышедшим из македонской среды.

Однако трогательная повесть о трагической гибели Дария от руки подлых заговорщиков и о рыцарственном благородстве Александра несомненно сослужила последнему хорошую службу.

Превращаясь в царя народов и почти бога, Александр не мог не иметь в своем окружении недоброжелателей и врагов. Заговоры возникают во время его походов в Среднюю Азию и Индию.

Персы, являясь к царю, обычно склонялись перед ним, целовали в знак почтения кончики своих пальцев, простирались ниц. Александр стал добиваться, чтобы эти церемонии, унизительные с точки зрения свободных греков, не считавших себя чьими-либо подданными, или македонян, как и прежде, видевших в царе только первого среди равных, совершали также и его греко-македонские “друзья”. Теперь царь принимал в громадном роскошном шатре, восседая на стоявшем посредине золотом троне; шатер был окружен тремя подразделениями стражников, греко-македонских и персидских. Уходили в прошлое времена, когда какой-нибудь Филота, Клит или Каллисфен мог запросто явиться в палатку Александра и провести время за дружеской беседой; “друзья” Александра должны были испрашивать аудиенцию и участвовать в царском приеме, превращавшемся в пышное, унизительное для них зрелище.

Как бы то ни было, в армии Александра появились недовольные. Руф так изображает сложившееся положение: “Этой роскоши и нравам, испорченным чужеземным влиянием, старые воины Филиппа, люди, не сведущие в наслаждениях, были открыто враждебны, и во всем лагере у всех было одно настроение и одни разговор, что, мол, с победой потеряно больше, чем захвачено в войне. Теперь они в гораздо большей степени сами побеждены и усвоили гнусные чужеземные привычки. С какими же глазами они вернутся домой как бы в одеждах пленников? Они уже стыдятся самих себя, а царь, более похожий на побежденного, чем на победителя, из македонского главнокомандующего превратился в сатрапа Дарий. Он знал, что и первых из друзей, и войско тяжело оскорбил, и пытался вернуть их расположение щедрыми дарами. Но, я д. умаю, свободным отвратительна плата за рабство”.

Заговор обнаружился вследствие чрезмерной болтливости одного из участников, некоего Димна, открывшего тайну его существования своему возлюбленному Никомаху. Желая покрасоваться перед Никомахом, Димн поведал ему, что через три дня Александр будет убит и в этом замысле принимает участие он сам вместе со смелыми и знатными мужами. Угрозами и уговорами Димн добился от перепуганного Никомахя обещания молчать и присоединиться к заговору. Однако сразу же после встречи с Димном Никомах отправился к своему брату Кебалину и все ему рассказал. Братья условились, что Никомах останется в палатке, дабы заговорщики не заподозрили недоброго. Кебалин же, встав у царского шатра, куда не имел доступа, ожидал кого-нибудь, кто бы провел его к царю. Ждал он долго, пока не увидел Филоту, задержавшегося у Александра. Кебалин рассказал ему обо всем и попросил его немедленно доложить царю. Филота снова вошел к царю, но в беседе с ним не упомянул о заговоре. Вечером Кебалин, встретив Филоту у входа в царский шатер, спросил, исполнил ли тот его просьбу. Филота отговорился тем, что у Александра не было времени для беседы с ним. На следующий день все повторилось.

Поведение Фи лоты в конце концов стало внушать Кебалину подозрения, и он отправился к Метрону, ведавшему арсеналом. Укрыв Кебалина у себя, Метрон немедленно доложил Александру, находившемуся в этот момент в бане, обо всем, что узнал. Александр тотчас же послал своих телохранителей схватить Димна, а сам пошел в арсенал, чтобы лично допросить Кебалина. Получив сведения, которыми тот располагал, Александр спросил еще, сколько дней прошло с тех пор, как Никомах рассказал о заговоре; узнав, что идет уже третий день, он заподозрил недоброе и приказал арестовать самого Кебалина. Последний, естественно, стал уверять, что, узнав о готовящемся злодействе, сразу же поспешил к Филоте.

Услыхав имя Филоты, Александр насторожился.

Много раз повторял он одни и те же вопросы: обращался ли Кебалин к Филоте, требовал ли, чтобы Филота пошел к нему, — и постоянно получал утвердительные ответы. Наконец, воздев руки к небесам, Александр стал жаловаться на неблагодарность его некогда самого близкого друга. Тем временем Димн покончил с собой. Стоя над умирающим, Александр, как говорили, спросил: “Что дурного я замыслил против, что тебе Филота показался более достойным править Македонией, чем я?” Ответа на свой вопрос он не получил.

В тот момент, когда Александр услыхал имя Филоты, судьба последнего и его отца Пармениона была решена. Все дальнейшее разбирательство было сосредоточено вокруг Филоты.

Филоту взяли с постели и закованного, с накрытой головой отвели в шатер Александра.

На следующее утро Александр велел созвать всех своих воинов с оружием: он решил в соответствии с македонским обычаем представить дело Филоты на рассмотрение войска. Здесь Александр прямо обвинил Пармениона и Фйлоту в организации заговора. Возможность говорить получил и сам Филота. Однако прежде, чем он начал свою речь, разыгралась характерная сцена. “Македоняне, — сказал Александр, — будут судить тебя. Я спрашиваю тебя, будешь ли ты с ними говорить на отеческом языке?” Филота отвечал: “Кроме македонян здесь много других, которые, я полагаю, легче поймут то, что я скажу, если буду говорить на том же языке, на каком говорил и ты, не по какой-либо другой причине, думаю, но чтобы твою речь поняло большинство”. “Видите, — воскликнул Александр, — до какой степени Филота питает отвращение даже к языку отечества? Ведь он один брезгует его изучать. Но пусть говорит, что хочет, а вы помните, что он так же пренебрег нашими обычаями, как и языком”. Этот диалог был для Александра очень важен, ведь его самого обвиняли в забвении македонских обычаев. Теперь ловким демагогическим приемом он обрушил это же самое обвинение на того, кого считал одним из руководителей старо македонской оппозиции.